Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьется, чтоб детей спасти,
затем, что в мире вместо слова «мама»
все чаще слышно: «Мама, защити!»
Затем, что бомбовоз тяжелокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.
Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
В одном — ты слышишь,
женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.
…Моторы небо голубое точат,
и все не прекращается полет.
Я очень помню все, чего он хочет,
твоей страны военный самолет.
Я помню: самолеты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно вспоминать об этом,
но я тебе об этом расскажу.
1
И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
— Хорошо?
— Хорошо!
— Не уйдешь?
— Не уйду!
В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечет.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачет.
Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.
…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.
Я немало увижу, узнаю, пройду,
но — о чем мне ни думать и где мне
ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь
не забыть!
И какого, и где ни найдешь ты коня,
и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,
ты уснешь, ты проснешься —
увидишь меня.
— Это ты?
— Это я.
— Не уйдешь?
— Не уйду.
2
Стопкой сложены книги, цветы на столе, —
я хозяйством своим занялась.
Мне казалось:
вся радость, что есть на земле,
с этих пор поселилась у нас.
Мне казалось:
тебе только я и нужна,
без меня ты не выживешь дня.
И вставало огромное слово «жена»
и краснеть заставляло меня.
Мама!
Ты меня учила многому:
выдержанной медленной мечте,
ласковому, бережному, строгому,
полевой горячей широте.
Ты учила первые, кривые
выводить каракули-слова
и иглой неопытной впервые
вить узор стебельчатого шва;
мокрый невод высушить у речки,
печь картошку в россыпях золы
и белить бока широкой печки,
дожелта выскабливать полы;
и не унывать, когда устанешь;
и встречать без слез, без суеты
эшелоны с красными крестами
и стирать кровавые бинты.
Мама, мама! Радость и кручина!
Детские далекие мечты!
Почему, зачем чужой мужчина
стал дороже и родней, чем ты?
Мама, что же ты не научила
в свой нелегкий материнский век,
что придет совсем чужой мужчина,
дорогой, любимый человек?
Я к нему в любой ненастный вечер
выбегу, и рада, и горда, как к тебе,
единственной, навстречу
я не выбегала никогда.
Выбегу то тихой, молчаливой,
то веселой песнею звеня.
И такой богатой и счастливой
даже ты не видела меня!
3
Подошло студенческое лето,
полное зачетной суетни.
Мы тогда вставали до рассвета,
с книгами просиживали дни.
Мама в письмах нас к себе звала:
«Мы одни-то стосковались за год.
Приезжайте! Будет много ягод:
от цветов вся вырубка бела.