Она, не раздеваясь, прилегла на постель и пробовала закрыть глаза. Промелькнули в голове лоскутья девичьей жизни, гулянки по лесу с парнями, робкие разговоры с милым украдкой за околицей. Не только свои сельские, но и из соседних деревень парни гонялись за ней, любили ее, присылали поклоны, подарки, домогались свиданий. Какой беспечной казалась жизнь, как много она сулила радости впереди, как легко Маша покоряла своей красотой и даже тяготилась вниманием парней.
Многие, сватая ее, получали отказ. Памятно: в шутку послала она кисет из разноцветных ленточек одному из них и с тех пор насилу от него отвязалась, каждый день начал приходить этот парень в Поляну, на лужок, на котором полукругом располагалась девичья артель. Он виновато усаживался у Марьиных ног и все старался с ней заигрывать.
Марья молчала, он краснел, а девки смеялись.
Модно одетая, с овальным бледноватым лицом, она мало походила на подруг.
Парней она не любила. И когда приходилось, что садился к ней кто-нибудь на колени и пытался по-своему ласкаться, она краснела, боязливо отводила его руку и всячески отнекивалась. И никак не думала, что полюбит. А получилось это неожиданно и незаметно.
Были они с отцом на сенокосе. У богатого зверевского общества полянцы каждое лето арендовали луга. Ночью на берегу реки пылал костер. Точно чернила, блестели струи, и было тихо на поймах. Издали шумела вода на мельнице. Мужики варили ужин у шалашей да лениво толковали. Парни с девками голосили песни. Играла гармонь. Горели звезды, свинцовыми полотнами стлались испарения над рекой. Многие разбрелись к стогам. Белели сарафаны в темноте. Возбужденный шепот и сдержанный визг переплетались над рекой. Марья лежала на пласте сухого сена и глядела в сторону шалашей. Там начинался спор. У костра сидел Федор с бруском в руке и махал им в такт своим речам. В словах его слышались упреки мужикам, не желающим обзаводиться новыми плугами. Белокурые волосы, слипшиеся от пота, на висках и на лбу висели прядками, а на затылке торчали вверх; широкое лицо сильно хмурилось. Мужичьи фигуры, точно окаменелые, окружали его. Когда он перестал говорить, начался общий гул.
— Где возьмешь? — проговорил кто-то из мужиков, точно рубя топором.
— Заведи кооператив, тебе привезут. Зачем к Канашеву в кабалу лезть.
Вслед за тем понеслись сердитые слова:
— Непривычное это дело — кооперация.
— Заморская штучка...
— В чужих руках ноготок с локоток. Ты сам хозяйством обзаведись — уразумеешь, «очевидная выгода»!
Отчетливо зазвенели всплески разбуженных струй, и через некоторое время на берег вышел с конским ведром в руках Федор.
— Споришь все? — спросила Марья, шурша сеном.
— Ты, Марюшка? Да, спорим, — он поставил ведро и сел рядом. — Ты почему одна?
— Баять неохота.
— Да. Ночь... — промолвил он. И, помолчав, добавил:
— Что же не с ребятами?
— Надоели мне охальники, — повернувшись на спину, произнесла она, — рывком, щипком с девкой обращенье ведут.
Над рекой проголосила запоздалая пигалица и утихла вместе с гармонью. Федор молча положил ей голову на колени, она огляделась и успокоенно придвинула к Федору свое лицо:
— Отчего весь свет земной на женский пол обрушился, а баба в работе, глянь-ка, первой... Вот слова к примеру нехорошие, все про нас же: «шельма», «шлюха». Парень больше греховен, а ему это не покор...
Растревоженный этими словами, Федор горячо начал ей объяснять и осторожно обнял ее. Незнакомая теплота пошла по телу. Силясь миновать кольцо его рук, она ткнулась лицом о твердый мускул его плеча.
— Не тронь, — прошептала тихонько, не отстраняя поцелуя.
— Разве я тебя трогаю? — ответил Федор и вдруг поднялся, застучав ведрами.
— Никому не говори, христа ради, — прошептала она в ответ.
Федор возвратился к мужикам и опять ввязался в споры, а она раздумалась: не скороспешное ли это дело — обниматься наедине? На глазах у народа обнимали ее часто, но в этом зазору никто не видел, и она. Думы стали тревожно прилипчивыми, сладкими, — и с той поры зацвела девичья душа тревогами да печалями...
— Господи Сусе, — произнесла она машинально, опомнившись, куда завели ее думы в такой страшный день.
Вошел муж, сбросив кожаные сапоги, ткнул Марью в бок, сказал:
— Ну? Подвиньсь. Разлеглась...
Марья прилегла на край, но не могла уснуть. Когда она вовсе измучила себя думами, вдруг ударили в большой колокол.
Жутко проплыл над селом медный гул, подновился и зачастил.
— Вставайте, благовестят, — зашептала свекровь в дверь.