Вернувшись в Булг-Айсту из последней, столь неприятной командировки, Эрле ни на минуту не мог забыть о случившемся. О Капитолине он думал с отвращением и досадой и во всем случившемся винил главным образом ее и дурную погоду. С Клавдией ему казалось встретиться страшновато, но это было необходимо и — как можно скорее.
На другой же день после возвращения в Булг-Айсту, в субботу, Эрле уже к полудню управился с делами и, приказав конюху оседлать для него жеребца, побежал на почту, находившуюся рядом, чтобы получить ценное служебное письмо.
— Черт возьми!—Эрле хлопал себя по бокам и груди и никак не мог найти бумажник, в котором хранил паспорт и другие личные документы.— Наверное, валяется где-нибудь дома... Ну да не к спеху!
Он побежал к конюшне, возле которой стоял серый в яблоках жеребец и нетерпеливо бил копытами землю.
Эрле предпочитал тележку или пролетку, но чтобы скорее попасть к невесте, решил ехать верхом. Что и как он скажет ей о происшествии, он не придумал, считая, что время придет и слова сами найдутся.
Версты за три до Сонринга Эрле встретился с Нимгиром. Как принято в степях, поравнявшись, они остановились.
— Менде! Куда едешь, Нимгир?— приветливо спросил Эрле.
— А ты зачем мимо Сонринга ехал после вчера?—Нимгир прищурился.
— Дождик помешал.
— Дождик... Что твоя голова сахарный, что ли? Куда сейчас едешь, сам скажи.
Эрле был несколько озадачен: никогда еще этот милиционер не говорил с ним, как со школьником.
— А ты почему такой сердитый, Нимгир? Ну, конечно, я еду в Сонринг.
— Медленно едешь в Сонринг. Скакать в Сонринг надо!— И, Дернув повода, Нимгир на ходу стеганул нагайкой копя Эрле. Тот
так брыкнул, что Эрле едва не перекувыркнулся. Он хотел прикрикнуть на Нимгира, но милиционер уже был далеко: свернув с тропы в степь и не оглядываясь, он ехал к Старому кургану. Когда-то, в прежние весны, Нимгир видел там красивые цветы.
* * *
Эрле потянулся к руке Клавдии Сергеевны, чтобы поцеловать но она мягко отстранилась.
— Как ты себя чувствуешь?— спросил Эрле, делая вид, что не придает значения этому движению.
Она молчала.
— Ты сердишься, что я не приехал в среду?
— Зачем же сердиться? Надо сначала узнать, что тебя задержало.
— Я знаю, что ты умница. Значит, не сердишься,— сказал он и снова взял ее руку, но Клавдия Сергеевна опять так же мягко высвободила ее.— Все-таки сердишься... По дороге я очень намок и остановился в Харгункинах. Там ночевал... Дождь, как ты знаешь, продолжался всю ночь и весь следующий день.
— Почему ты не заехал? Ведь ты обещал.
— Я уже сказал: был сильный дождь... Я еле перебрался через балку и ночевал в зимовке одного калмыка.
— Почему же ты ничего не передал мне с Ксенией Александровной? Ты знал, что я буду беспокоиться.
— А что я мог передать с посторонним человеком? Я же знал, что приеду сам, а что я здоров, ты узнала и без поручения.
— Значит, в среду из-за дождя ты не доехал до меня, а в четверг, тоже из-за дождя, проехал. Правильно я тебя поняла?
Эрле смутился. Действительно, получалось так. Наступило неловкое молчание.
— Что же ты молчишь? Может быть, я сумею объяснить лучше?
— Ну объясни.
Потупившись, Эрле протянул руку к графину с водой, так как в горле у него пересохло.
— Раньше ты заезжал ко мне во всякую погоду. Значит, на этот раз с тобою случилось что-то такое, из-за чего ты не хотел меня видеть. Это понятно сразу.
— Как это я не хотел видеть?.. Я всегда рад тебя видеть... Просто я не мог заехать... Так получилось...
— Послушай, Вольдемар, не виляй, а говори все, как есть. Ведь я все уже знаю.
— Что?
— Ты хочешь умолчать? Хорошо. Всего часа три назад она была здесь и все мне сказала.
Эрле опустил голову и долго молчал.
— Клава, я виноват, но прошу — выслушай. Все случилось неожиданно. Я продрог, промок, был голоден... Она меня напоила, я сам не помню, как и почему я дошел до такого состояния. Если бы ты знала, как я себе гадок! Не то чтоб показаться тебе на глаза... Я сам себя не мог выносить! Только из-за этого я и не заехал, а ты говоришь — не хотел видеть! А сейчас, ты думаешь, мне не тяжело? Но я пересилил себя и приехал.