— Воля ваяла... Ехать так ехать...—Они встали.
— Менде сяахн!— Ксения обошла всех присутствовавших, а пожилой калмык, улыбаясь, задержал ее руку.
— Менде-сяахн, хитрый Кюкин-Царцаха! Даже бога обманывать можешь! Молодец!
— А вы, Михаил Иванович, скоро едете?
— Скоро... Вот еще малость пообсохну и обогреюсь,— ответил он, выразительно взглянув на кувшин с «тепленькой»...
И снова едет Ксения в сырой от дождя телеге и мокрой одежде, ежась от встречного ветерка и то и дело опасаясь, как бы не залепило лицо грязью, отскакивающей от колес...
Гроза прошла... На горизонте еще виднеются жалкие лохмотья тучи... Наконец снова выплывает солнце, и степь, омытая ливнем, искрится рубиновыми, топазовыми, изумрудными и аметистовыми каплями. И что только не приходит в голову Ксении, когда она любуется игрою солнца в каплях дождя!
«Теперь я, пожалуй, начну стоять у витрин ювелирных магазинов... Раньше я проходила мимо них совсем равнодушно... И до чего же хороши эти росинки! Вон миллиарды солнышек сияют на полыни... А ведь совсем так же, как солнце в росинках, отражается общая жизнь в каждом существе, и каждое существо искрится по-своему».
Ксения начинает перебирать в памяти знакомые лица... И Клавдия Сергеевна, и Елена Васильевна, и Паша, и даже Полкан. Но почему-то, когда она вспоминает Михаила Ивановича, он никак не вмещается в каплю.
«Вот так капелька»,—улыбается она.
И, как бы подслушав ее мысли, Говоров спрашивает:
— А этот мужчина, с которым вы рассчитывались, у Эрле управляющим работает?
— Каким управляющим? Он по поручениям ездит... Экспедитор. А вы его откуда знаете?
— Булг-Айста—село небольшое. Всякого нового человека сразу узнаешь. Да он и ко мне захаживал несколько раз, с месяц назад. На квартиру просился. Вот тогда он и сказывал, что управляющим у Эрле работает, хочется ему поближе к станции квартировать. «Я, говорит, человек смирный, холостой, вы мною довольны будете». Да я не пустил, слава богу... Сколько раз видал его пьяным в стельку... А я еду и думаю себе—на чем он мешки по аймакам возил?
— На подводе, конечно, на чем же мешки возят?— недоумевает Ксения.
— Вот то-то и оно, гражданочка... А подвода его где? Кроме нашей подводы за кибиткой только две лошади были. Одна с седлом того калмыка, что по-русски хорошо говорит, она уже там стояла, когда мы с вами по дождю подъехали, а другая без седла, верно, и есть лошадь этого экспедитора... Ну, а подвода где? Чудно это как-то...
Ксения насторожилась. Ямщик говорил дело.
— Поздненько вы это надумали,—сказала она наконец.— Мы уже верст двенадцать отъехали, да скоро и темнеть начнет. Не возвращаться же нам. Человек он взрослый, за подводу и лошадь отвечает, был в полном здравии, когда мы его видели... И никуда он не денется и обратно в Булг-Айсту приедет.
— А мне думается,— возразил Говоров,—он туда не скоро попадет, потому как сильно он пьянствует и, наверное, у калмыков всю «тепленькую» прикончит и тогда только в путь-дорогу двинется... —Ямщик прикрикнул на Машку, показывая ей кнут.
Одежда на Ксении высохла. Подсохла и дорога; только в балках еще журчит вода. В степи как будто и не было дождя... И хотя еще не курится пыль на дороге, телега уже запела прежнюю однообразную уютную песенку:
...Дрынь-брынь... Дрынь-брынь...
— Вот она, жизнь-то, какая на степи,— говорит, оборачиваясь, ямщик. Он тоже пообсох и повеселел; «тепленькая» согрела его старое сердце и развязала язык,— И охота вам, гражданочка, такую муку на себя принимать! Вы и на барышню-то не похожи: черная вся от солнца. То мокнете, то сохнете... Что из вас будет-то? И женихов-то этак всех распугаете.
— Неужели на меня никто не польстится теперь? Вот беда! Придется в девках сидеть!— отвечает Ксения со звонким смехом.
— А пора бы вам замуж! Это пусть муж ваш по степям шатается. Не девичье это дело, я вам скажу... Себя вы не жалеете, гражданочка!
— Так мне же интересно по степям ездить! Я бы и в горах побродила, и в лесах, по морям и небесам поплавала бы. Мне везде хочется побывать и все увидеть!
— Какой интерес!—машет рукой Говоров.—Блажь это одна, гражданочка! Эй, пошла, ленивая!—покрикивает он на лошадь.
И долго еще едут они, и только когда над степью встают густые сумерки, Говоров сворачивает с дороги.
— Пора зоревать коню, вот и трава здесь, кажется, подходящая, типчак да тонконог...
— Долго будем зоревать?
— А часика четыре подремлем и поедем. Солнца ждать не будем, пускай оно нас догоняет. Что ж, травки надо для постелей нарезать...—И Говоров, достав со дна телеги косу, принялся за дело.— Ночи-то свежи на степи. Вот вам и постель,—сказал он,