накладывая ворох травы на телегу.— А я внизу на кошме пристроюсь.
— Давайте поужинаем.—Ксения предложила ямщику бутерброды.
— Да у меня хлеб тоже есть. Пошла ты!—отмахнулся Говоров от Машки, которая приблизилась к нему, учуяв запах хлеба.
— На, Маша!— Ксения протянула ей кусок, и лошадь проворно забрала его бархатными губами.
— Зря это вы, гражданочка! Для нее хлеб не еда, а одно баловство, а вам теперь каждый кусочек беречь надо. У калмыков вы хлебом не разживетесь.
— Но калмыки живут ведь, и я как-нибудь проживу... Я люблю лошадей,—как бы извиняясь, добавила она.—Мне нравится, как пахнет лошадь, и даже... запах лошадиного пота и тот мне нравится.
— Привычка — великое дело. Вот я по этим степям, почитай, годов сорок шатаюсь, и мне они очень по сердцу пришлись. А иные говорят, никакой, слышь, красы в них нет. Булг-Айсту тоже каждый проезжий дырой обзывает и по-всяческому... А я Булг-Айсту ни на какой город, даже на Москву не променяю... Роща-то, где сейчас люди гуляют, от жары спасаются,— ровесница моя — тысяча восемьсот шестьдесят второго года посадки... Родители мои в Булг-Айсту пришли, когда там еще никто не жил. За посадками ухаживали. Только когда мне шестнадцать лет стукнуло, началось поселение. Первых дворов, наверное, не больше десятка было... А сейчас триста! Год от году растет Булг-Айста, а теперь поговаривают — городом будет... И деревья меня переживут. Век у них долгий, не как у человека! Не успел пожить вдосталь, умирать пора.— Он вздохнул.
— Не хочется умирать?—спросила Ксения, залезая на телегу и закутываясь в палатку.
— А кому оно хочется, гражданочка,— отозвался старик.— Пташке малой, суслику и тем неохота. Да я что! Только бы детишки пристроены были. Сыновья-то у меня ничего — мастера: один плотничает, другой кузнецу помогает, а вот дочка у меня красавица, об ней забота: замуж бы ее получше выдать, а тогда и помирать можно.
— Женихов нет, что ли?
— Да какие ныне женихи? Все они до первой ночки, либо как этот Михаил Иванович. Есть один у меня на примете,— помолчав, добавил Говоров.— Хотел бы я дочку за него пристроить. Правда, неграмотна она, но и он-то не так чтоб уж шибко образован. Парень он смирный и дело свое, хоть небольшое, знает, вот что главное. Одно время я приметил, он на дочку мою поглядывал, да потом городская финтифлюшка приехала и голову ему затуманила... Жаль... Парень такой смирный, обходительный, и специальность его мне нравится. Да вы его, наверное, знаете—лесоводом в Булг-Айсте работает...
Ксения даже приподнялась от удивления. Это он, оказывается, Елену Васильевну финтифлюшкой называет. Вот интересно!
— А дочке вашей он нравится?
— Неужто нет?— И Говоров долго еще расхваливал Ксении и дочку, и ее приданое и ругал теперешних женихов безбожниками и брандахлыстами.
В степи было тихо-тихо. Где-то поблизости мерно хрупала Машка. Пролетали какие-то басистые жуки. Ксения лежала, закинув руки за голову, и смотрела на кружащиеся в черной бездне звезды, а Говоров еще долго копошился под телегой, что-то шептал и вздыхал.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
С того дня, как раненный в плечо Ибель Сарамбаев поехал к начальнику милиции, Ксения его не видела. Правда, до неё дошел слух, что в Харгункины сразу же был послан небольшой отряд для обыска хурула и что гелюнг был арестован, но ей хотелось знать подробности.
Поэтому Ксения обрадовалась, застав Ибеля в исполкоме, и засыпала его вопросами...
Оказывается, под полом кумирни в хуруле хранились боевые припасы и оружие. Они были там припрятаны еще со времен гражданской войны...
Гелюнг сознался, что бандиты из шайки Озуна регулярно посещали хурул, чтобы пополнить боевые и продовольственные запасы. Ибеля, по словам гелюнга, ранил Багальдан, самый молодой из бандитов. Когда Ибель разговаривал с гелюнгом, Багальдан стоял за воротами и слышал, что Ибель интересуется, почему лошадей завели в хурул. Багальдан боялся, что Ибель вооружен и будет подстерегать его при выезде из хурула. А сам гелюнг боялся одного — как бы Багальдан не убил Йбеля на священной земле около хурула, где даже нельзя резать скотину. Сознался гелюнг и в том, что, несмотря на запрещение советской власти, он продолжал лечить больных, обращавшихся к нему, всегда одним и тем же лекарством, которое урусы называют сулемой. Но ведь так лечили много лет все гелюнги! Суда над гелюнгом еще не было, но хурул теперь закрыт, и в аймаке стало гораздо спокойнее.
— Теперь милиция очень хорошо за всеми хурулами смотрит,— сказал Ибель.— Наверное, еще в каком-нибудь хуруле тоже склад есть. Очень это хорошо, что мы такое дело с тобой узнали. А плечо мое уже совсем не болит, остался совсем маленький след от раны. Теперь поедем, пожалуйста, ко мне в хотон, я буду козла резать, тебя угощать...