Виктор Антонович чувствовал себя, как после ожога. Для чего же человеку даны глаза, если нельзя смотреть куда хочется! И почему на нее нельзя смотреть? Подумаешь! Пусть-ка лучше сама спрячется под какой-нибудь колпак, если ей не нравится, что на нее смотрят. Еще никто и никогда не говорил ему подобное. С тех пор прошло порядочно времени, а он все продолжал думать о ней, о ней и о ней.
Для нее, наверное, ничего не существует, кроме саранчи. Она будет синим чулком, это ясно! И все-таки она хороша даже в своем выгоревшем кепи с переломанным козырьком. Глаза у нее совсем зеленые, как у кошки, и с искорками, волосы темно-каштановые и вся она золотистая от загара... Маленькая, тоненькая, ловкая! Так бы и смотрел на нее без конца, но... Почему она рассердилась? Он даже не умеет ухаживать, а если бы и умел, все равно не посмел бы: она же это не любит... Колючая, как крапива!
Шагая по пустому классу, он вспомнил, что в его записной книжке есть листок крапивы, который она подарила ему в первый день их встречи в Булг-Айсте. Какая она была в тот день ласковая и веселая; стояла в галифе, в синей блузе с распахнутым воротом, а рядом с ней Полкан... Он достал записную книжку. Листок крапивы лежал там, совершенно не изменивший цвета. Виктор Антонович хотел выбросить его, но раздумал и спрятал книжечку в карман.
— Все кончено! — сказал он, в сотый раз направляясь от двери к окну.
Занятия уже кончились, и дети разбрелись по кибиткам до осени. Если Виктор Антонович не выдержит экзамен в сельскохозяйственный институт, он вернется сюда.
«Ах, почему такая тоска?»
Виктор Антонович перешел из класса к себе и сел за книгу, решив повторить математику, но с каждой страницы на него смотрела Ксения; она забиралась в фигурные скобки, садилась на полочки вместо числителей и, прищурив зеленые кошачьи глаза, повторяла: «Вы испортите себе глаза».
Он захлопнул книгу и вскочил:
— Да что же это такое!—воскликнул он и забегал по комнате.— А ведь я не умел тосковать...
По запылившемуся стеклу ползала большая синяя муха и жужжала настойчиво и противно. Виктор Антонович поймал ее и хотел убить, но отвлекся, взглянув в окно. Унылая серая степь. Почему до сих пор он не замечал, как невыносимо скучно жить в Салькын-Халуне?
Муха, которую он все еще держал за крыло, отчаянно зажужжала, стараясь вырваться, Виктор Антонович посмотрел на нее, хотел оторвать ей голову, но муха тоже смотрела на него красными глазищами и так рвалась, что он пожалел ее и выпустил через форточку.
«А ведь уже родилась саранча,—вспомнил он,—и Ксения Александровна обязательно приедет сюда, и скоро...»
Вечером в аймак прибыли аппараты и яды для борьбы с саранчой. На ящиках с ядами были нарисованы черепа и кости. Виктор Антонович рассматривал их и думал: «Она тоже на них смотрела, а может быть, и трогала эти ящики». Погладил шершавую доску одного из них и занозил себе палец.
«Все, что ее касается,— колючее»,— подумал он, вытаскивая занозу.
Мутал Боваев сказал, что она обещала быть завтра утром, а рабочих пока ни одного нет, и он не знает, что делать. Как бы не было скандала.
— Этот Кюкин-Царцаха—отчаянный девушка!
Виктору Антоновичу стало приятно и больно от одного только ее имени.
«Отчаянная девушка»,— повторил он шепотом.
Вечером Мутал сообщил, что в окрестностях опять появилась банда и что у одного калмыка увели корову. Он был взволнован: если не достанет рабочих, Кюкин-Царцаха, конечно, нажалуется на него. Выйдет, что это он сорвал борьбу с саранчой. Но никто не хочет жить в степи, когда рядом носится банда. Придется ехать в дальние хотоны, уж там-то он обязательно кого-нибудь уговорит.
Днем над Салькын-Халуном промчалась гроза. Виктор Антонович загрустил еще больше: из-за погоды 'Ксения Александровна может задержаться.
Когда Мутал на другой день уезжал, Виктор Антонович был уже на ногах; он то и дело выходил на крыльцо и глядел на дорогу.
Наконец с булг-айстинской стороны на самом горизонте показалась черная точка.
Виктор Антонович стоял на крыльце до тех пор, пока не различил лошадь и сидящих в телеге. Тогда он вошел в свою комнату, принялся смотреть в окно, а когда подвода остановилась у крыльца, с деланым равнодушием раскрыл первую попавшуюся книгу и изобразил, что поглощен чтением.
Ксения влетела в комнату, как к себе домой, и попросила бумагу и чернила. Виктор Антонович молча подал ей и опять уткнулся в книгу. Вошел Говоров. Расписавшись дрожащей рукой и пересчитав деньги, он простился и вышел.
— Вы, надеюсь, разрешите у вас остановиться?
— Пожалуйста,—как мог сухо ответил учитель, разглядывая пуговицу на своей толстовке.