Ксения тихонько ахнула.
— Кюкин-Царцаха свой добрый дело не помнит? Ты меня спасал тогда. Куда я пойду без лошади? Пока я жив, это помнить буду. Я бы тебе подарок большой сделал, самого лучшего коня тебе подарил... Но нет у меня ничего.— Он взял ее за руку.— Не бойся, говорю, не бойся! Озун ничего тебе не сделает. Ой! Какой же рука у тебя холодный! Почему молчишь? Зачем ты сюда приехал?— Он тихонько опустил ее руку и осторожно погладил по голове.
— Саранчу искала...
— А нашла Озуна!—Он засмеялся, потом вдруг задумался, глубоко вздохнул и сказал: — Ведь я тоже... как саранча.
Это был худощавый, совершенно бронзовый мужчина с типичным калмыцким лицом — с выдающимися скулами, плоским приподнятым носом, с тонкими бровями и очень живыми раскосыми глазами. Крупный малиновый рот, упрямый подбородок, на висках седина, волосы коротко острижены.
— Что у тебя там, в сумке?
Ксения молча выложила перед ним все: блокнот, карандаш, компас, морилку, иголку с нитками, пинцет, перочинный нож, тридцать семь рублей и несколько пустых пробирок. Озун внимательно рассмотрел каждую вещь и спросил, для чего служат пинцет и компас.
— Это я у тебя возьму,— сказал он, указав на иголку с нитками,— остальное клади обратно... Деньги тоже возьми,— прибавил он, заметив, что Ксения их оставила.— Мне деньги не нужно. У меня вот здесь пять тысяч!— Он хлопнул себя по затылку.— Раньше один калмык на базаре тринадцать рублей стоил, а сейчас— пять тысяч! Хороший цена?
— Ты не стоишь ни одной копейки.
— Как?!— Озун нахмурился.
— Самый дурной человек стоит дороже денег. А пять тысяч — цена за трудную работу, чтобы поймать тебя.
— А-а... — он улыбнулся.— Да, поймать Озуна трудно, очень трудно.— Он взял морилку и, посмотрев на лежавших в ней мертвых жуков, спросил: — Там такой лекарство, какой ты даешь цар-цаха?
— Нет, это другое. В степи царцаха кушает лекарство и умирает через несколько часов, а здесь совсем не мучается — один-два раза вдохнет и сразу конец.
— А ну, покажи.
Озун сгреб подвернувшегося саранчука и протянул Ксении. Когда саранчук, посаженный в морилку, вытянул ножки, Озун перестал улыбаться и долго качал головой и встряхивал морилку, желая убедиться, что саранчук погиб окончательно.
— А если это скушать?
— Надо знать сколько. Если мало скушаешь — только вырвет.
— Папашка-мамашка есть у тебя?—спросил он вдруг.
— Нет.
— Это по-русски сирота будет? Плохо. Я тоже сирота. У меня никого нет. Я двадцать пять лет на каторге сидел.
— За что?
— Сборщика налога мал-мал ударить хотел, а получилось — убил. В тысяча восемьсот девяносто втором году... совсем молодой я был тогда. Деньги он с папашки требовал, а денег не было. Он его бить стал. Я и ударил сборщика. Он мертвый стал, я в степь убежал и грабил купцов. Потом второго сборщика убил, уже нарочно. Меня поймали и —в Сибирь.
— А зачем же ты после каторги опять бандитом стал?
— Сам не думал. Так получился, а теперь уже деться некуда.
— Как это некуда? Ты бы сдался. Может быть, тебя простят... Он покачал головой.
— Теперь уже не простят, хорошо знаю. Давай чай пить, чай уже готов.— И он крикнул товарищам, сидевшим в стороне, чтобы ему принесли чай.
— Я не хочу чаю,— сказала Ксения.
— Что так? Или я такой поганый, что со мной чай пить нельзя?
— Ну хорошо, налей.
Она выпила чашку и посмотрела на солнце.
— Домой хочешь?
— Да.
— Сейчас поедешь. У меня к тебе еще дело есть... Ты мне немножко лекарства давай.
— Какое?
— Какой царцаха сразу убивает,— он показал на морилку.
— Что ты? Зачем?
— Царцаха жил хорошо, умирает плохо. Озун жил плохо, умирать ему надо хорошо —- сразу.
— Нет, это я не могу... Что ты придумал...— оказала ошеломленная Ксения.
— Тебе не все равно, если Озун сразу помрет,— тихо сказал он.— Хочешь, чтобы он, как царцаха, лежал на степи, мучался?
— Нет, нет и нет!—воскликнула Ксения.— Ты должен еще жить, но не так, а по-другому. Иди, сдайся, тебя простят.
— Тсс... Не шуми, глупый ты девочка,— сказал он тихо и строго.— Мой разговор никто слушать не должен. Жить мне дав-
но нельзя. Я хуже царцаха. Ты его не жалеешь, меня жалеть тоже нельзя. Помнишь, ты тогда у кургана сам говорил — царцаха не понимает, что он вредный. А ты его все равно убиваешь. А Озун про себя это давно знает. Сдаваться я уже не могу...
— Но почему?