— Послушайте, уважаемый, это не дело: нам нужно спасти детей. Хотя бы девочку.
— Хаш у вас вкусный, — сказал Рыбнев устало. — Вот бы ложечку.
— О чем вы, черт возьми, толкуете?
— Я хочу сказать, что мне всё равно: если дети хотят, пусть идут с нами.
Судорожный закрыл глаза:
— Помните, вы о пустоте говорили, которая у вас внутри…
— Я ее уже не боюсь, — сказал Рыбнев и отпихнул Судорожного. — На сборы полчаса, — кинул он детям. — Берите всё самое необходимое: аптечку, спички и соль. Еда не нужна. — Он кивнул на лошадку, меланхолично жевавшую забор, — хаша полно. — Рыбнев взглянул на часы. — Время пошло. Ждать никого не будем.
— Ах, — вздохнул Судорожный и вновь засуетился. — Ну тогда хоть потеплее надо девочку одеть, продрогла вся, бедняжка…
Глава пятая
Катю усадили на лошадь. Рыбнев шел в авангарде, Судорожный вел лошадь. Марик держал девушку за руку и подозрительно смотрел в спины взрослых.
Катя вдруг запела:
— Ох, березка-березка моя… — закашлялась и замолчала.
Судорожный вытащил из ведра непромокаемый радиоприемник, включил.
— …стало страшным известием, что некромасса внезапно повернула к Некрасову…
— На восток надо взять, — сказал Судорожный, делая радио тише.
— Скоро поворот на Некрасов, — сказал Рыбнев, хорошо изучивший карту местности.
— Может, у девочки и впрямь получится остановить существо?
— Не говори чепухи, уважаемый Судорожный.
— Мертвые любят Катю и не трогают ее, — сказал Марик.
— И ты ее не трогаешь? — уточнил Рыбнев, не поворачивая головы.
— Я никого не трогаю, — сказал хлопец.
— Я видел в доме следы драки, кровь. Не подскажешь, как умер Ионыч?
Марик сжал губы.
Катя прошептала:
— Маричек, родной мой, неужели ты?..
— Не слушай его! — воскликнул Марик.
— А давайте еще радио послушаем! — бодро предложил Судорожный и повернул ручку громкости.
— Вы не представляете, как оно всё меня задрало, — сказал радиоведущий К’оля. — Мы жрем мертвых, мертвые жрут нас и никакого просвета. Покажите мне хотя бы одного человека, что как лучик света в этой хмари. Покажите мне невинность, дружбу и любовь, и я поверю, что этот мир еще можно спасти. А может, они есть, невинность, дружба, любовь, да только я их не вижу и не замечаю? Как слепой брожу по краю пропасти и вижу только серые лица, искаженные страхом: они боятся ступить за край и поэтому стоят неподвижно, и только лица их движутся, текут, плавятся от внутренней боли…
Судорожный вздохнул.
Марик отвернулся.
Рыбнев зло ухмыльнулся.
Мертвячка Наташа, спешащая на юг в пустом вагоне из-под угля, заплакала.
Бомж Егор Артемидыч постучал по радиоприемнику морщинистой ладонью:
— Эй, а где твой коронный «перестрел»?
Милиционер Лапкин прикрикнул на сына:
— А ну выключи радио! Рано тебе такие вещи слушать!
— Но папа!
— Выключи, я сказал!
— Дашка! — закричали в каком-то доме в Толстой-сити. — Включи радио, тут ведущий фигню порет!
— Что за фигня?
— А ты включи и убедись!
— Петрович, ты только послушай: что несет, оголтелый!
— Совсем рехнулся на своем тепленьком месте.
— Однако ж впервые такое наблюдаю: радиоведущий в прямом эфире рехнулся. Клава Огородникова, что вы скажете по этому поводу?
— К’оля всегда отличался нестабильной психикой, и это не первая его истерика на радио; сейчас, однако, она носит ярко выраженный характер.
— Но то, что он говорит: правда ли это?
— Сударь, о чем вы? Какая правда? Мешанина из текстов разных недофилософов. К’оля слаб духом и не способен принять правила игры, принятые в здоровом человеческом обществе.
— Вы считаете, что он сошел с ума?
— Я считаю, что директор радио «Снежная поляна» принимает на работу дилетантов, и К’оля — один из них, самое худшее проявление дилетантизма в нашем радиопространстве.
— А какое радио вы посоветуете нашим слушателям?
— Вот, пожалста, радио «Петро FM» — прекрасная русская станция, новейшие мелодии, дружелюбные радиоведущие с ярко выраженной харизмой; радио молодое, ему всего два месяца, но оно уже успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны.
— Возвращаясь к К’олиному выступлению… Вы считаете, его уволят?
— Я думаю, это не вызывает сомнений. Даже непрофессионалы из «Снежной поляны» должны понять, что это выступление — последний гвоздь в крышку К’олиного гроба.
Судорожный повернул ручку громкости: радио замолчало.