Амандина снова вопросительно взглянула на мать. Та нетерпеливо прикрикнула:
— Ну же, говори!
— Между ног, мадам.
Лолита крепче обняла свое чадо. Я не мог больше сдерживаться и обратился к моему так называемому адвокату:
— Она лжет! Я не позволю…
— Вам приказано молчать, — отрезала следователь. — Конечно, проявить уважение к ребенку для вас тяжело, но заткнуться все-таки придется. Благодарю вас, мадам, и тебя, малышка. Обещаю, что этот господин больше не причинит тебе зла.
На этом аудиенция закончилась. После ухода Амандины и ее матери следователь убедила моего адвоката, что, учитывая столь тяжкие обвинения, представляется необходимым временно заключить меня под стражу и обыскать мое жилище. Следователь добавила, что в рамках расследования опрашиваются все дети, посещающие ясли на третьем этаже Административного комплекса. Ведь на допросе мать Амандины дала понять, что, исходя из бессвязных рассказов ее перепуганной дочери, и другие дети могли стать жертвами моих домогательств. У Марен Патаки не нашлось возражений. Вошли охранники, чтобы надеть мне наручники и отконвоировать в предвариловку. Внезапно осознав, что катастрофическая нелепость разрушила всю мою жизнь, я стал отбиваться, а адвокатесса только повторяла:
— Доверьтесь мне. Я добьюсь другой формулировки обвинения — посягательство на невинность без упоминания о прикосновениях и попытки изнасилования. Возможно, вам придется согласиться на лечение, но мы будем бороться, и вы выкарабкаетесь!
— Скажите Латифе, что она мне нужна!
Холодные металлические кольца замкнулись на моих запястьях, и последние слова я прокричал уже с порога новой, тюремной жизни. Меня поместили в камеру предварительного заключения тюрьмы Сен-Лоран. Через несколько дней я понял значение прелестного прозвища, которое дали Марен Патаки тюремные завсегдатаи, — Скоропостижная.
*Окончательно пасть духом мне помешал только инстинкт самосохранения. Я попал в ужасающую ситуацию: чиновник высшего звена, зажиточный европеец, умный, зрелый, свободный человек в одну секунду превратился в заключенного. Меня лишили элементарных прав, подчинили мою жизнь строгому режиму, лишили дневного света, мне угрожали физической расправой. Оплата адвокатских услуг и выплаты компенсаций жертвам поставили меня на грань разорения… Многие от такого или бы с ума сошли, или бы с собой покончили. К тому же я находился в самой отвратительной категории изгоев, потому что обвинялся в худшем из злодеяний — преступлении против детства. При такой формулировке нельзя рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку.
В угаре светской болтовни я частенько утверждал, что преступники нравятся мне больше, чем служители закона, а заключенные больше, чем судьи. Неосознанная симпатия влекла меня к отверженным нашего жестокого общества… Надо было оказаться в тюрьме, чтобы понять, что заключенные столь же отвратительны, как и остальное человечество, тюремная иерархия столь же безжалостна, а тюремная мораль лишь упрощенная и огрубленная копия морали общепринятой. Уголовники весьма восприимчивы ко всем гадостям, которые распространяют СМИ в угоду обезумевшему миру. Словно желая откреститься от своих преступлений, они остервенело мстят всем, совершившим еще более отвратительные с точки зрения общества деяния.
Когда я попал в эту мышеловку, я даже не успел себя пожалеть. Вся моя энергия была направлена к одной насущной цели — не дать бандитам узнать, почему я здесь, и тем самым избежать их мести. Это было бы непросто, ведь для заключенных преступления своего рода curriculum vitae, и скрывать их не принято… Охранники избавили меня от хлопот, проинформировав всех о моей статье. Я это понял на первой же прогулке, когда оказался в полном одиночестве, а полдюжины заключенных совещались в сторонке, бросая на меня злобные взгляды. Охранник разогнал их свистком, но, расходясь по двору, каждый прошел мимо меня, чиркнул ребром ладони по горлу и прошептал:
— Мы до тебя еще доберемся, паскудник.
Я должен был бы ответить, что сам не испытываю никакой симпатии к растлителям малолетних. Я мог бы сказать, что пока моя вина не доказана, я считаюсь невиновным. Но в тюрьме закон о презумпции невиновности уважают еще меньше, чем на воле. Угрозы сыпались на меня до конца прогулки и становились все более конкретными:
— Не вздумай заснуть, если хочешь проснуться!
Как я узнал позже, человек, прошептавший мне эти нежные слова, убил любовника своей жены — швырнул оземь так, что размозжил ему голову. На оправдательный приговор ему надеяться не приходилось, поэтому он решил посвятить всю свою энергию борьбе за дело правосудия: покарать растлителя малолетних. Едва я успел осознать его угрозу, как получил резкий удар по почкам, и над моим ухом раздался другой голос: