Инес заупрямилась, сначала она допьет стакан; только после этого она была готова идти; в ее случае это означало зигзагом пересечь зал точно посередине, и снова через танцплощадку, буркнула я, не могла пройти не так вызывающе? Я увидела, как поклонник Инес издевательски усмехнулся, это расстроило и разозлило меня, они знакомы, или просто он знает ее трудности. Кэрол, снова оказавшаяся на коне, сказала: ладно, пошли, уже все равно. Чтобы она не заблевала мне всю машину, сядь с ней, пожалуйста, и скажи мне, если что; я прошипела что-то в знак согласия, действительно, у Кэрол был такой голос, словно все происходящее доставляло ей неподдельное удовольствие, а может, я несправедлива к ней, она просто воодушевилась оттого, что снова была рядом с Инес. Холодный воздух ударил меня по лицу, как будто пощечину дал, я ощутила холод носом и губами, холод пополз по телу. У Кэрол была спортивная машина цвета бычьей крови с красно-коричневыми кожаными сиденьями — новенькая, как с иголочки. От Инес, которую я, как на буксире, втащила за собой на узкое заднее сиденье и которая тут же уронила голову мне на плечо, несло кислым запахом алкоголя, смешанным с удушливым запахом кожи, и я почувствовала себя в автомобиле, где Кэрол, в довершение всех бед, включила еще и отопление, как в чреве большого зверя, чудовища, переварившего Инес и принявшегося переваривать меня. Кэрол взглянула в зеркало заднего вида на мое искаженное от отвращения лицо и заметила: ты, кажется, не привыкла отвозить ее домой, да? Я, с трудом разлепив губы, ответила: нет, не привыкла, мы не виделись несколько лет, я не знала, что она изменилась, ну, в таком направлении. Вот уж никогда не думала, сказала Кэрол, когда мы остановились у светофора на ярко освещенном перекрестке, что свяжусь с алкоголичкой, нет, этого просто не должно было быть, она же была как мотылек, который все время тыкается в одно и то же стекло, она ничему не учится, но за это я ее и люблю. Светофор окрасил внутренность автомобиля в янтарные тона, других машин на перекрестке не было, голова Инес медленно сползла мне на колени, кожа ее светилась розовым, волосы красноватым, да и вся она выглядела какой-то неземной, этот вид, без сомнения, пришелся по нраву Кэрол, и, правда, наш шофер то и дело — через зеркало заднего вида — бросал отчаянные взгляды на ангельское личико моей сестрицы, но перестал это делать, увидев, как я по-обезьяньи копирую выражение любимого ею лица. Я вдруг говорю: ты неверно понимаешь слово «любовь», любовь — это что-то такое, что существует взаимно, у обеих сторон, то, о чем говоришь ты, в лучшем случае — плод воображения, в худшем — одержимость. Я смотрю на ее мощную спину, обтянутую подбитой мехом джинсовой курткой, вижу, как она пожимает плечами, потом делает неуловимое движение в сторону и, как заправский автогонщик, резко сворачивает влево.
Немного времени спустя. Мы приехали, Кэрол вызвалась нас сопровождать, но я сказала: нет, спасибо, я вежливо поблагодарила Кэрол за то, что отвезла нас домой, выпихнула Инес из машины и вылезла сама. Кэрол не сердилась, да, это сражение она проиграла, но война еще не кончилась, у нее оставалось еще очень многое, это было делом ее жизни, ее идеей фикс. Александр Великий жаловался, что не осталось миров, какие он мог бы завоевать, но Кэрол не могла на это пожаловаться, она улыбалась; пока, до скорого, говорит она, кивает и лучится счастьем. Как только ее машина исчезает из поля зрения, я, осыпая себя проклятиями, начинаю понимать, что мне нужен помощник. Инес становится на четвереньки и принимается усаживаться на край тротуара, я всплескиваю руками и пытаюсь подсунуть под нее воняющий алкоголем пакет, чтобы она не сидела на земле. Прости меня, слезливо выговаривает Инес; я, как могу, утешаю: ничего, все хорошо, давай помашем на прощание Кэрол. Я говорю с ней как с маленьким ребенком, и Инес действительно машет куда-то, в темную даль безлюдной улицы, из глаз Инес текут слезы; добрая Кэрол, всхлипывает она, добрая Кэрол, я ее люблю. Больше она не говорит, ладно, но где ключ от дома; так и не получив ответа, я начинаю рыться в ее сумочке, потом перехожу к карманам ее кожаной куртки, надо надеяться, что не появится какой-нибудь прохожий и обратит внимание на это странное ощупывание. Я тащу Инес в квартиру, она меньше моей и обставлена холодно и скупо. Я поражена, мебель отодвинута от стен, словно кто-то что-то искал, а потом забыл поставить диваны и шкафы на место. Инес плюхается на диван, что-то бормочет, похоже, ей плохо. Вода, думаю я, тотчас вспоминаю, что говорил мне Кай, и иду на кухню. Там я обнаруживаю батарею пустых бутылок — ром, виски всевозможных сортов; открываю холодильник, откуда мне светит одиноко лежащий ярко-желтый лимон. Это не все, думаю я и открываю морозилку, откуда мне в руки действительно выкатывается бутылка водки.
Когда я вернулась в комнату со стаканом воды, Инес встала, видимо, она решила найти меня, и я бросилась к ней, как сестра милосердия. Инес, говорю я, Инес, я хочу спросить ее, как часто такое происходит, но какой сейчас в этом смысл, нет, не сейчас, я говорю только: вот, пей, она храбро делает глоток, потом еще, да, хорошо помогает от тошноты. Я даю ей второй стакан, и она оседает на диван. Тебе лучше, Инес? Но она уже спит; тихонько похрапывает, как мышонок в старом рисованном мультфильме. Я испытываю странное облегчение, умиротворение почти переполняет меня, когда я, чувствуя себя разбитой вдребезги, присаживаюсь рядом в кресло. Какой-то бесконечно долгий момент мне кажется, что я каждый день вот так укладываю Инес спать, словно это действо записано в моем ежедневнике с незапамятных времен. Я встаю и торопливо наливаю себе стакан воды. На этот раз я не включаю на кухне свет. Медленно, как во сне, до меня вдруг доходит, что здесь и в самом деле идет стройка, но не перед домом, а в нем самом, прямо в квартире, жизнь Инес расстроена и пребывает в большем беспорядке, чем любая уличная стройка. Я подхожу к сестре и прислушиваюсь к ее дыханию. На лице Инес проступили красные пятна: что это, аллергия на виски или на все ее бестолковое бытие. Сейчас она выглядит еще более хрупкой и уязвимой, чем когда-либо, я сажусь рядом и пытаюсь привести в порядок свои чувства. Я все еще воображаю себя важной персоной, спасительницей, но потом это ощущение исчезает, я чувствую лишь пустоту, и, хотя бодрствую, я трезва и на моем лице нет красных пятен, мне вдруг приходит в голову, что я смотрю на Инес, как на свое отражение в зеркале. Это твоя тайна, шепчу я, это ты всегда хотела мне сказать, но так и не сказала. Проклятие.
Должно быть, я задремала, во всяком случае, я вздрогнула, когда раздался звонок в дверь. Проснулась и Инес. Взгляд ее пару секунд бесцельно блуждал по комнате, наткнулся на меня, и по лицу Инес скользнуло раздраженное выражение. Я, как раздраженная сиделка, подумала, кто посмел нарушить ее сон? Потом я вспомнила о Кае, бросилась к двери, остановилась, пальцами пригладила волосы, оправила юбку и только после этого почувствовала себя готовой открыть защелку. Кай стоял на пороге — в распахнутом черном пальто — с растрепанными волосами — вылитый ангел мщения. Где она? Я не успеваю ответить — она на диване. Кай проходит мимо, не говоря ни слова, и сразу натыкается на Инес. Мельком взглянув на нее, он произносит: лучше нам перенести ее на кровать и раздеть, и так как он говорит «нам», то я понимаю, что должна ему помочь, он несет ее в спальню, я иду следом. Он тотчас начинает говорить командирским тоном: принеси, пожалуйста, пару полотенец из ванной, я повинуюсь, нет, он явно делает все это не в первый раз, в каждом движении видна настоящая сноровка. Он положил ее на кровать и через голову стянул с нее свитер, потом, скатав, снял с Инес колготки, все очень быстро, умело, ловко — я, как могла, помогала — приподнимала Инес, удивляясь, насколько она тяжела; до этого, в машине, она казалась мне очень легкой, теперь, затянутая в нижнее белье, Инес не казалась больше эфирным созданием, но скорее гибким и действительно тяжелым животным, я смотрела на Кая со стороны, зрелище должно было, на мой взгляд, его возбуждать, но лицо его не выражало ничего, кроме подавленности. Он грубо, как с бесчувственной куклы, сдирал с нее вещи, вот уже остались только трусики и бюстгальтер, я ждала, на чем он остановится, но он и не думал останавливаться, я смущенно отвела взгляд в сторону, когда из бюстгальтера выскользнули соски, невольно я принялась сравнивать ее груди со своими, а ее ноги со своими. Потом все было готово, и мы, как два родителя, уложившие наконец спать трудного ребенка, стояли возле кровати и смотрели на Инес, и я обратила внимание на странное выражение, появившееся в ее глазах. Как и когда оно возникло на ее лице? Должно быть, во время раздевания, и я не могла истолковать эту примечательную гримасу. Я рассматривала Инес, как естествоиспытатель рассматривает под лупой диковинное насекомое. Что это, собственно, такое? Потом я поняла, что это выражение удовлетворенности, именно так, словно она довольна и собой и своим поражением, а у меня появилось чувство, будто я снова обрела ее, такой, какой она была прежде, непредсказуемой и капризной, своенравной, трудной, несравненной. Любимой всеми. Кай отвернулся, и мне тоже захотелось оторваться от нее, когда она открыла глаза. Спасибо за все, едва слышно шепчет она. Кай ничего не говорит, но я шепчу в ответ: все хорошо, спи, ей достаточно и этого, ибо она послушно закрывает глаза.