— Ты будешь меня учить? — тихо спрашивает Сэйа, поднимая взгляд на Рэдрика.
— Становиться моей ученицей или искать себе другого наставника, тебе решать самой, — отвечает он, поднимаясь с кресла, и направляется к выходу из палатки. — Я не твой хозяин, и диктовать тебе свою волю не буду.
— Значит, я выбираю тебя, — Сэйа кивает собственному решению и пытливо щурится на Рэдрика. — Ты научишь меня запускать птичек?
— Да, когда поправишься. Так что, будь добра, слушайся госпожу лекаря. Одежду и еду тебе принесут, — хмыкает Рэдрик, прежде чем отогнуть полог и выйти.
— Госпожа, позвольте, — Морета осторожно касается ее ладони. — Мне нужно обработать оставшиеся раны, чтобы не началось кровотечение или заражение.
Сэйа закрывает глаза и медленно сглатывает.
Сколько часов назад она, скорчившись, чтобы хоть немного согреться, сидела в корнях старого дерева и думала о том, как пережить ночь? Сколько часов назад она не была уверена, что сможет дойти до реки, чтобы напиться? Сколько часов назад она не тряслась от страха только потому, что боялась пошевелиться?
А сейчас ее лечат, обещают дать еду и одежду, а потом, когда она поправится, научат обращаться с огнем. И делает это для нее один из тех, о ком родители предпочитали не говорить при детях, чтобы не пугать их страшными историями.
Сэйа сгибает ноги в коленях и чуть разводит их в стороны, чувствуя, как от стыда вспыхивают щеки. Хорошо еще, что Рэдрик все же вышел, а не остался до самого конца лечения.
— Не бойтесь, госпожа, — тихий голос Мореты звучит чуть громче плеска воды в бадье. — Я не сделаю вам больно, лишь смою кровь.
Влажная ткань касается бедра, и Сэйа морщится, прикусывает губу, когда колени будто сами пытаются сомкнуться.
— Холодно?
— Нет, — Сэйа дергает головой, не зная, как объяснить, что она злится не на воду или необходимость осмотра, а совсем на другое.
Морета понимает все сама.
— Это потом проходит, госпожа, — мягко произносит она. — Вы позволяете себя обмыть, не бросаетесь на меня, но и не лежите покорно, будто я могу с вами что угодно делать, хоть резать, хоть колоть — это главное, а тело потом перестанет реагировать.
Сэйа на мгновение замирает, удивленная легким прикосновением к волосам, как могла бы делать мама, а уже в следующее мгновение распахивает глаза и чуть приподнимается на локтях — Морета не может сейчас ее гладить, у Мореты сейчас обе руки заняты тем, что отжимают в бадью лоскут, который та использует как ветошь.
— Простите, если не то сказала, — лекарь замирает, по прежнему держа руки над водой.
— Я… — Сэйа тихо смеется и снова ложится, а затем продолжает совсем тихо. — Мне показалось, что вы меня обняли, как мама, когда обдерешь коленку. А вы же не могли этого сделать.
— Не могла, — соглашается Морета, снова прикасаясь к бедру мокрой тканью. — Но хотела. Потому что мне жаль, что с вами такое случилось.
— Не надо, — зло начинает Сэйа, плотно сжимая губы.
— Это не жалость, госпожа, это сожаление, — по прежнему мягко произносит Морета, перебивая ее. — От жалости толку нет, от нее только хуже. А я вижу, что вы справляетесь, пусть и терпеть вам приходится, что я вас трогаю.
Лекарь продолжает что-то тихо говорить, успокаивая, снова полощет лоскут в бадье, снова обтирает ее ноги и живот.
— Должна у вас сейчас кровь идти? — спрашивает лекарь, и Сэйа чуть морщится, не понимая, почему ей задают такой вопрос. — Простите, что я таким интересуюсь, госпожа...
— Нет, не должна, — Сэйа качает головой. Ответ кажется ей не просто очевидным, а таким, какой должен пониматься и без вопроса — кровь ведь не может идти просто так, когда ты не ранен.
— Скажите, если будет больно, — просит Морета, накрывая ее живот ладонью.
Сэйа молчит и лишь едва заметно кивает, соглашаясь.
Пальцы лекаря скользят по низу живота, чуть надавливают на него то тут, то там, словно пытаясь понять, что творится под кожей и мясом.
Сэйа поджимает губы и замирает под чужими прикосновениями — если бы она еще понимала, о каком именно “больно” говорит лекарь. О том, как было, когда ее били, или когда старший из солдат навалился сверху и делал с ней то же, что и с мамой недавно, и та только молча плакала? Или как сейчас, когда чужие пальцы касаются свежего синяка — их там много, она помнит, она додумалась задрать рубаху еще когда была у реки и посмотреть, на что теперь похоже ее тело?
Она морщится, уголок рта дергается вверх — от раздражения, что она реагирует на такую мелочь, а не от самой боли.