Когда она переводит растерянный взгляд на реку, Рэдрику остается пройти всего несколько камней. Раскинув руки в стороны, на полусогнутых ногах он похож на кота, идущего через ручей по тонкой жердочке и разве что не шипящего на текущую рядом воду.
Сэйа тихо смеется, глядя на него, прикрывает рот кулачком и почти сразу же закусывает губу, встретившись с ним взглядом, спотыкается о чужое раздражение, как о торчащий из земли толстый корень.
— Ты просто был похож на кота, а если бы не прятал хвост, тебе было бы легче, — тихо бормочет она, когда Рэдрик оказывается на берегу, и тут же отворачивается, шагает дальше.
Эта сторона реки поросла травой — у самой кромки она высотой меньше пальца и мягкая, как заячья шерсть, но стоит отойти от воды на несколько ладоней, как она доходит уже до колен, щекочет кожу жесткими стеблями. Десятка два шагов и ей на смену приходят кусты, между которыми видна тонкая тропа, уводящая от реки к дальнему краю Бриля, где живут бедняки и пришлые.
— Сильно там погорело? — тихо спрашивает Сэйа, когда кусты по обе стороны тропы уступают место деревьям, замедляя шаг, чтобы поравняться с Рэдриком. И тут же уточняет: — Ну, у меня. Ты ведь, наверное, видел, что я натворила?
— Не слишком, — он качает головой. — И не только от тебя.
— Я не помню, как это получилось. Странно, да? — она пожимает плечами и кутается в плащ, не то прячась от налетевшего порыва ветра, не то от собственных слов. — Помню, как поняла, что они собрались снова со мной делать. Один уже сверху был, а остальные еще не держали за руки. Вот я и ударила, не кулаком, а как получилось.
Больно. И будет еще больнее — она понимает это и по взглядам, и по тому, как ее грубо переворачивают на спину, как раздвигают ноги.
Больно и страшно.
Она хотела бы закричать — снова, громко, наивно надеясь, что кто-то из соседей все же решится вмешаться, и прекрасно понимая, что никто из них этого не сделает. Потому что им тоже страшно, пусть и не больно.
Губы двигаются, пытаются вытолкнуть из себя хоть какой-то звук, но получается только судорожно всхлипывать, и смотреть на врагов со страхом и болью.
— Не надо, пожалуйста, — губы двигаются беззвучно, словно еще надеясь на то, что ее пожалеют и просто бросят. Или хотя бы убьют и не будут делать больно.
Где-то в памяти, словно не в ее, словно в подсмотренном сне, вспыхивает другая боль — уже без страха. Вспыхивает и тут же растворяется в огне, в высоком и жарком пламени.
— Не… — еще одно беззвучное движение губ, когда один из мужчин стягивает штаны и тянется к ней, намереваясь подхватить рукой под поясницу и подтянуть к себе одним рывком.
Боль и страх вспыхивают пламенем, в одно мгновение растекаются от заходящегося в груди сердца по всему телу, закипают в ладони таким жаром, словно она окунула руку в горшок с пузырящимся от жара маслом.
Вспыхнувший на пальцах огонь кажется нереальным и таким похожим на вторую кожу.
— Не тронь, — получается хрипло и рвано, получается на выдохе, и слова тонут в судорожном всхлипе.
И в треске пламени.
Сэйа дергает головой, отгоняя неуместное воспоминание, и только сейчас понимает, что прижимает стиснутые кулаки к шее, — словно она пыталась обнять себя за плечи, но узелок с едой мешал, и получилось только вот так.
— Я не помню, как оно горело, — отстраненно произносит она, пытаясь хоть немного расслабить пальцы. — Помню, как испугалась и ударила, и все. Потом очнулась уже утром на берегу, а оттуда ушла к дереву, где ты меня нашел.
Сэйа неловко пожимает плечами, не находя в себе сил опустить руки или хотя бы перестать прижимать подбородок к груди, словно ее сейчас снова будут бить, но на этот раз палкой и по спине. И радуется тому, что идущий рядом Рэдрик молчит. Да и что ему сказать? Что ему жаль? Так он ведь не знал ее семью, с чего ему их жалеть? Что она молодец, раз смогла постоять за себя и выжить? Но она ведь так не чувствует. Что бояться не так уж и плохо, раз от страха можно вспыхнуть и убежать от тех, кто хочет тебя убить? Так лучше бы она испугалась раньше, когда мама еще была жива, а не когда…
— Я его убила, да? — тихо спрашивает она, не уверенная, что ее услышат. Потому и не договаривает, кого она имеет в виду.
— Я не знаю, — голос Рэдрика ровный и спокойный, словно подобные вопросы ему задают чуть ли не каждый день. Хотя, кто знает, какие вообще вопросы задают герцогам.
— Я… — она делает глубокий вдох и закусывает губу.
Пламя бьет вперед, следует за ее раскрытой ладонью, волчьей когтистой лапой вгрызается в чужое ухмыляющееся лицо.
Глубокие полосы наливаются кровью, которая тут же засыхает, схватывается темной коркой ожога, чернеет…
Прячется под чужими ладонями.
Визгливый крик тонет в треске пламени.
— Я помню это так, словно это была не я. Так ведь не должно быть? — Сэйа осторожно пожимает плечами, сама не понимая, спрашивает она сейчас или утверждает.
— В первый раз магия появляется у всех по своим причинам, — отвечает Рэдрик. — От страха, от боли, от радости, от тоски.
Ей хочется спросить, как это случилось с ним — когда он смог в первый раз что-то поджечь или осветить? Может, когда люди с того берега пришли к ним в дом? Или когда-то потом, когда не надо было прятаться в сене и бояться?
Она не успевает — тропинка становится узкой, тонкой ниткой петляет между высокими, разросшимися кустами, вынуждает откинуть плащ на спину, чтобы не бояться изорвать его о ветки.
Почти две сотни шагов в молчании и попытках защитить лицо от колкой листвы и тонких иголок, и тропинка обрывается, — выводит их на самый край леса, с которого видна окраина городка.
И обгоревший остов того, что еще недавно было ее домом.