Глава 4
Невысокий забор, местами обгоревший так сильно, что палки не выдержали и обвалились, местами просто почерневший от копоти и жара. Пожухлая, темная трава в небольшом дворике и кучки пепла на тех местах, где раньше были цветы. Покрытое черными разводами крыльцо — проломившееся, наверное, под весом выбежавших следом за ней мужчин.
Похожие на угли стены — темные, наверняка пачкающие пальцы черным, если хватит смелости и сил прикоснуться к ним. Прогоревшие бревна, выжженный провал уцелевшего на дальней стене окна. Упавшие, закопченные балки, на которых раньше держался потолок. И несколько удивительно целых, хотя и пахнущих дымом соломинок с крыши.
Сэйа останавливается на полпути к обгоревшему остову — впивается взглядом в пятно выжженной земли, по форме похожее на отпечаток раскрытой ладони.
Пламя на пальцах разгорается ярче, охватывает всю кисть, поднимается до локтя.
Его нужно погасить, — скорее, скорее — иначе она станет слишком заметной, ее будет слишком легко найти, чтобы на этот раз уже не причинять боль, а убить.
Тело летит вперед, навстречу земле, запнувшись о камень или ветку — если не смотреть под ноги, то можно столько всего не заметить.
Охваченная пламенем ладонь упирается в протоптанную дорожку, не позволяя растянуться на ней. Рука мгновенно разгибается, поднимая тело, помогая ему выпрямиться — и бежать дальше, дальше, как можно дальше.
В лес.
Легкий укол боли в прокушенной губе заставляет тряхнуть головой, сильнее вцепиться в узелок с едой и шагнуть вперед — сначала медленно, словно она идет против сильного ветра или по колено в снегу, затем быстрее, будто невидимые нити тянут ее к черному остову, больше похожему сейчас на обезображенный скелет.
— Я же не могла все это, — растерянно начинает Сэйа, запинается на полуслове и оборачивается к Рэдрику, только сейчас замечая, что он остановился у края подлеска и едва ли слышит ее слова. И испуганно повторяет, вновь возвращаясь взглядом к бывшему дому. — Я же не могла…
Почерневшее дерево холодное и чуть шершавое на ощупь. Почерневшее дерево колет пальцы страхом и беспомощностью, словно ее, Сэйи, чувства въелись в него вместе с огнем, навсегда остались там внутри, под коркой сажи, под тонкими трещинами.
Она на несколько мгновений закрывает глаза, зажмуривается так сильно, что покалывать начинает уже веки, а затем шагает внутрь.
На полу темные пятна: сажа и кровь, — матери, брата, ее, — черепки разбитой посуды, полусгоревшие половики, связанные из изношенной одежды, почти не задетый пламенем заячий хвостик — пушистый, так легко вбирающий в себя тепло ее ладоней...
— На счастье, — шепчет Сэйа, вспоминая давние слова отца, и подносит меховой комок к губам.
Это его она сжимала в кулачке, когда пряталась в углу неглубокого подвала, пока мама кричала. Потом ее вытащили, потом кричала уже она сама, а рыже-серый хвостик… наверное, тогда он и выпал из ее рук, отлетел так далеко, что его не задело ни пламя, ни люди.