— Эге, видать, это чья-то заначка! — усмехнулся я, отвинчивая крышку.
Водка пахла очень сильно, а, стало быть, не утратила своих качеств. «Водка «Урожай». Крепость 42°» прочитал я на потертой этикетке.
— Ого! Крепач! — присвистнул я и решил использовать это зелье для компресса Пашке.
Смочив теплой водой бинт и вату, я полил на них сверху водкой и наложил эту повязку на грудь девчонки. Потом снова укутал ее посильнее. Дело было плохо. Прасковья моя была уже, видать, в беспамятстве. Она задыхалась, и от нее разило жаром, как от буржуйки. Она не отвечала на мои слова, не пила и не ела, не открывала глаза... Я постоянно утирал пот с ее лица, смачивал водой сохнущие губы, иногда давал понюхать нашатырный спирт.
Потом я принес из леса и разложил возле лежанки свежие ветви сосны и ели. Они здорово освежали воздух. Когда ужин был готов, а в лесу уже стало совсем темно, я приготовил кружку чая с вареньем и принес его Пашке. Она лежала тихо, тяжело дышала и глядела на меня. Какие же стали у нее глаза! У меня даже сердце сжалось в комок. Подернутые какой-то печальной пеленой, они смотрели безучастно, неузнаваемо, покорно. Это был взгляд угасающего человека, не имеющего уже никакой надежды на исцеление, на продолжение жизни... По красным впалым щекам скатились слезинки.
— Паш, ты что, а?! — тронул я ее за плечо.
Она узнала меня и прошептала одними губами:
— Ничего... все нормально... — и даже слегка улыбнулась.
— А я тебе чай с малиной приготовил! — сказал я радостно. — Такой вкусный! Попей, пожалуйста, а то совсем ослабнешь! Он здорово помогает! Я тебе и компресс сделал... Теперь обязательно поправишься!
Я усадил Прасковью на лежанке и попоил чаем. Так как руки ее сильно дрожали, то я держал кружку сам, поднося ее к девичьему рту. Пашка сделала всего три глотка. И еще я едва упросил ее принять еще хоть одну таблетку. Ей было тяжело глотать. Потом она снова легла. Я вылил остатки водки на компресс, прикрыл девчонку шубкой и присел рядом. Больше я ничем не мог ей помочь.
— Спасибо! — прошептала она и закрыла глаза.
Вскоре Паша вновь задремала. Я встал, поставил ужин на стол и хотел покушать, но почувствовал, что у меня впервые пропал аппетит! Тревога за Пашку пронзала все мое существо. Впереди ночь! Еще целая ночь! Так много времени, а болезнь все жестче сжимает на горле Пятницы свои костлявые пальцы. Мысль, что Пашка может умереть, была такой дикой и нелепой, что я упрямо гнал ее от себя. «Нет, этого не будет! Не должно быть! Это же несправедливо! — твердил я себе, нервно ходя по тесной избушке. — Не для этого же я спасал ее, чтобы вот так внезапно и глупо потерять!»
Стало совсем темно. Умолк даже сверчок. Я не зажигал лампы, довольствуясь бликами печи. А вскоре взошла луна, и синий таинственный свет разлился по всей округе. Я понял, что облачность рассеялась, но как поздно, как уже поздно! Я вышел на порожек избушки. В лесу царило благоухание наступающей ночи. Остро пахло хвоей, смолой, травами и какими-то цветами. Воздух был кристально чист. Отовсюду доносились звуки лесных обитателей. Жизнь тут не затихала и ночью... Луна была почти полная и светила очень ярко. Деревья, кусты, завалы серебрились росой, принимали в неоновом свете сказочные очертания. Ветер окончательно угомонился, заночевал где-то в непролазной чащобе. Сердце мое вдруг так тоскливо сжалось от предчувствия какой-то большой беды, что я едва не завыл, как волк, глядя на печальный блин луны. Одиночество тяжко давило на грудь.
— Жор, Жор, ты здесь? — вдруг услышал я шепот за своей спиной.
— Я тут, Паш! — отозвался я и быстро вернулся в избушку.
Одел просохшую майку и подсел к девчонке.
— Ну, как ты? — спросил с большой надеждой, касаясь ее лба.
Жар, кажется, пропал. Его сменил холодный пот. Пашка тихо дрожала и постукивала зубами. Глаза ее, полные слез, тускло блестели в свете луны.
— Зажечь лампу? — предложил я.
— Не надо... — Прасковья говорила тихо, но твердо. — Свет только режет глаза... Ты не беспокойся, Жор, это все теперь пустое... Со мной... все кончено... Я, кажется, умираю...