К вокзалу машина подъехала глубокой ночью. Однако, несмотря на поздний час, повсюду кипела жизнь. Меня сразу же оглушило пестрое разноголосье. Вдалеке слышался плач и ругань, доносились глухие хлопки выстрелов, лязгало железо и гудели паровозы. Вокзал жил своей жизнью, ничуть не заботясь о душах, которые проходили через его кровавое, безжалостное горнило.
Как только машина остановилась, солдаты схватили нас за шеи и вытолкали из кузова. Я упала на землю и, больно ударившись, не сумела сдержать стон. Рядом со мной безвольными мешками попадали остальные. Однако немцы быстро всех подняли на ноги и, награждая подзатыльниками и зуботычинами, погнали нас, как скот, куда-то вдаль. Яркие прожекторы слепили и заставляли слезиться глаза, от криков, плача и хлопков начало тошнить, но мы продолжали бежать вперед, понимая, что если остановимся, то больше не сделаем ни шага.
– Кто такие? – рявкнул высокий офицер в черном, кожаном пальто, держа в руках папку и карандаш.
– Приказ коменданта Бойтеля из Софьяново, – доложил Кристиан, протягивая офицеру сопроводительные бумаги. Тот лишь мельком взглянул на них, после чего поплевал на карандаш и что-то записал в прикрепленный на планшете лист бумаги. – Три партизана. И девка с ними.
– Этих, – карандаш офицера ткнулся в грудь Семёна, – в восьмой вагон. Девчонку в тринадцатый. Быстро. Отправление через десять минут.
– Есть, господин унтерштурмфюрер, – отчеканил Кристиан и нас погнали дальше, не стесняясь бить по спинам прикладами винтовок или попросту кулаками.
Громко лаяли огромные, злобные овчарки, дергающиеся у ног автоматчиков в грязно-зеленых плащах. Рядом с вагонами валялись распотрошенные чемоданы с личными вещами, в которых рылись странные люди с нашивками на груди. Звенел металл и тонко, протяжно где-то вдалеке закричала женщина. Крик оборвался после выстрела. Громкого, оглушающего, беспощадного.
Я не понимала, что делаю и куда бегу. Перед глазами плыли красные и розовые кляксы, в висках ломило от боли и быстрого бега. Еще и по спине потекло липкое, теплое, когда один из солдат, Мартин, ударил меня прикладом за то, что бегу недостаточно быстро.
Возле одного из вагонов, Мартин остановился и рванул меня за шею, заставив упасть на острые камни. Сбитые колени и так болели, поэтому новую боль я даже не почувствовала. Да и вряд ли бы почувствовала, потому что увидела другое, более страшное зрелище. Переполненный вагон, из единственного окна которого жалобно тянулись к свету прожекторов женские руки. Лязгнул замок, заскрипело старое дерево и тяжелая дверь, словно нехотя, поползла в сторону. Собаки сходили с ума от запаха крови и страха, которым был пропитан воздух. Несколько солдат, охранявших вагон, вломились внутрь, оттесняя женщин от входа. Хрипло заплакал ребенок, а потом заскулил, как напуганный щенок. Закричала женщина, послышался звук удара… снова плач. Голова шла кругом, а сердце, и так бившееся неровно, сводило от жуткой боли.
Меня втолкнули в вагон сильные руки Мартина, не забывшие напоследок задержаться ниже спины. От мерзкого хохота позади заныли зубы и на лбу выступил холодный пот, но я собралась с силами, протиснулась сквозь дрожащие тела других пленниц и, забившись в уголок, расплакалась.
Через несколько минут вагон дернулся, а потом, набирая скорость, медленно поехал вперед. Я вцепилась в шершавую стену и оцарапала ржавым гвоздем ладонь, боясь упасть. Но затем поняла, что не упаду в любом случае. Внутри вагона было слишком тесно и меня с каждой из сторон подпирали чьи-то локти или плечи.
Было душно и одновременно холодно. От пестрой смеси языков снова начала кружиться голова. Я слышала родную речь, чуть искаженную другими диалектами. Слышала и чужую, отдаленно похожую на русский. Хватало и незнакомых языков. Женщины плакали. Женщины стонали. Женщины молчали, с тревогой смотря на крохотное окошко под потолком, через которое в вагон проникал свежий воздух.
– Cicho, córko. Wszystko dobrze (Тише, дочка. Все хорошо), – шепчет рядом со мной усталая, дрожащая женщина, замотанная в рубище. Она прижимает к себе девочку – кареглазую, курносую, напуганную.