Постепенно от деда с бабушкой откочевали все. Они остались вдвоём. Посчитали, что такие хоромы, как двадцать квадратных метров, – слишком большие для двоих, и они переехали в десятиметровую, узкую, как пенал, комнату на этом же этаже. А в 1947 году летом дед погиб. Его сбила машина. Матрос, который её вел, был сильно пьян. Незадолго до этого деда забрали в милицию, где он просидел несколько дней. В эти дни вся семья угрюмо молчала, женщины ходили с мокрыми глазами. Очевидцы рассказывали, что машина, съехав с дороги, буквально гонялась за дедом и прижала его к телеграфному срубу. Дед получил тяжёлые травмы и спустя несколько дней умер в госпитале. Шофёр, виновник происшедшего, навестил его там, плакал и просил прощения. Дед простил. Шофёра никак не наказали.
Похороны деда, 1947 год. Слева направо у гроба стоят: Геннадий Рожков, Фёдор Семёнов, мамина сестра Полина, её сын Феликс, бабушка, маленькая девочка – Лия, рядом справа от нее – Антонина, далее – соседка Катя, следующая – Тася Шутова. За спиной Кати стоит муж Полины – Виталий
Бабушка, вспоминая деда, всегда называла его ласково покойничком. Я вздрагивала, услышав это слово. «Покойничек, – говорила она, – за всю жизнь меня ни разу не обидел, даже словом». Она на двадцать лет пережила деда.
Вскоре после смерти деда отец увёз маму и меня в Белоруссию. Он устроился работать в Минске, а мы с мамой жили под Минском у его старшего брата Николая. Тот был директором совхоза. Деревни, где мы жили, как таковой не было. Она сгорела во время войны. Улица состояла из землянок, в них и жили люди. Идёшь по улице, и кажется, что крыши прямо на земле лежат. В землянку обычно вела вниз узкая лестница. В землянках было очень тесно: нары по обеим сторонам, часто двухэтажные, в центре – печурка и маленький стол. От всей деревни уцелело одно здание, в котором во время войны была комендатура. В одной его половине было правление совхоза, а в другой – по комнате занимали семьи директора и агронома. Комната правления не запиралась, обычно пустовала, в ней стоял голый стол и два стула. Мы с девчонками, моими сверстницами, забегали туда поиграть и через окно строили рожицы пленным немцам, сидевшим во время перерыва на бугорке, напротив дома. Немцы в ответ нам грозили, а мы с визгом прятались под стол. Девчонки их боялись по привычке оккупационной поры, а я – за компанию. Немцы в совхозе строили хозяйственные постройки: свинарник, коровник и прочее. Считалось важным в первую очередь поднять сельское хозяйство. Люди и в землянках поживут, не привыкать, а вот скотина – нет. Однажды дядя Коля повёл нас мамой показать свинарник – новый, весь белый и пахнущий свежим деревом. В отдельных загонах на белых свежих опилках лежали громадные свиноматки, а вокруг них – кучи маленьких розовых поросят!
Иногда во время обеда, когда мы сидели за столом, приоткрывалась дверь, в щель на мгновение просовывалась голова немца с отчаянной просьбой: «Матка, бульба, цыбуля!» «Ишь чего захотел!» – негромко отвечала тётя Надя, жена дяди Коли.
Несмотря на то что дядя Коля был директором, питались мы скромно, а другие, надо думать, ещё хуже. Часто это был суп с клёцками: слегка забелённая молоком вода с шариками теста из серой муки. Мы с мамой собирали жёлуди. Тётя Надя их сушила, поджаривала, молола и варила кофе. Кофе был без сахара, но с небольшой добавкой молока. Напитка противнее этого желудёвого кофе я не пробовала ни до, ни после! Ну разве что рыбий жир! Однажды мы собирали жёлуди рядом с большим совхозным полем, на котором росла репа. Я было рванулась за репкой, но мама, сделав страшные глаза, меня удержала. Потом, оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, она, изображая, как будто что-то потеряла, всё-таки вырвала две штуки. Спрятавшись за дуб, чувствуя себя преступницами, мы их сгрызли. «Только, ради Бога, никому не проговорись об этом, – сказала мама, а то посадят!» Сорвать ещё хоть одну репку мама, несмотря на всю свою боевитость, не осмелилась. Было начало осени 1947 года, и, как я теперь понимаю, действовал свирепый указ «о трёх колосках».
Зимой мы с мамой перебрались к отцу в Минск, где он снял комнату в частном доме. Это была обычная изба, разделённая перегородками на две комнаты и кухню с русской печью. В нашей комнате стояла буржуйка, на которой мы грели чай. Окраины Минска с частными домами во время войны уцелели, а весь центр города был разбит – остовы домов и груды битого кирпича. В глубоких строительных котлованах, как муравьи, копошились пленные немцы – восстанавливали город. Я подружилась с девочками, жившими на одной с нами улице. Они были старше меня, уже школьницы, что-то всё время придумывали: например, с увлечением разыгрывали в лицах басню «Стрекоза и муравей». Меня привлекли во второй состав, в котором не хватило исполнительницы. Роль учила со слуха – читать не умела.