В Ленинграде в послевоенные годы было много нищих. Вдоль Невского проспекта на тротуаре сидели безрукие, безногие, слепые, в старых гимнастёрках, искалеченные войной солдаты. Рядом с ними нередко стояли дети. Когда наш поезд шёл по территории Украины, ближе к Рахнам, в него подсаживался один и тот же нищий. Скорее всего, бывший танкист, с обгоревшим лицом и руками, весь в страшных рубцах от ожогов, слепой, в потрёпанном френче. Его сопровождала девочка-подросток. Медленно продвигаясь по вагону, скрипучим голосом он пел песню, каких после войны было множество. Смысл её сводился к тому, что раненый боец пишет жене письмо из госпиталя, в котором он лежит якобы весь покалеченный. Жена от него, калеки, отказывается, но письмо находит дочка и пишет отцу: «Приезжай, милый папочка! Я буду за тобой ухаживать». Отец, который калекой и не был, выздоровевший, красивый, грудь в орденах, приезжает. Жена, стерва, посрамлена и остаётся ни с чем и ни с кем.
Обратная дорога домой на Север была куда как труднее. Рахны многие пассажирские поезда проскакивали, не останавливаясь. Те, что останавливались, стояли не больше пяти минут. Обычно нужные нам поезда останавливались ночью. С билетами всегда были проблемы. Поезда шли с юга, уже загруженные под завязку. Однажды уехать из Рахнов прямо в Ленинград мы не смогли, поехали в Шепетовку, ближайшую к Рахнам крупную станцию, надеясь уехать оттуда. Там скопилось такое количество народа, что для того, чтобы его вывезти, пустили товарный поезд, в который мы и загрузились. Товарняк шёл вне расписания, и до Ленинграда дорога растянулась на трое суток вместо обычных полутора. Поезд то шёл, не останавливаясь несколько часов, то стоял часами в лесу или в поле. Во время таких остановок для того, чтобы справить нужду, мужчины и женщины бежали в разные стороны от железнодорожного полотна. Спали на полу вагона, на сене. Словом, как во время войны. Когда наконец прибыли в Ленинград, не верили в своё счастье.
Обычно домой везли чемодан свежих яиц, пересыпанных половой. В Полярном в те годы свежие яйца не продавали, только яичный порошок. Везли ящик зелёных помидоров, яблоки. Яблоки в Полярном продавали, но они были дорогими и считались роскошью. Их покупали, если кто-то попадал в больницу или к праздничному столу. Святое дело – побаловать больного! В Ленинграде на обратном пути нужно было закупиться и одеждой, и обувью для всех. Покупалось всё: от школьной формы до пальто, отцу – костюм, маме – чернобурку, шляпу. Из экономии вещи детям покупались на вырост. Пока дорастаешь до купленного размера, ходишь как чучело. В Полярном ассортимент промышленных товаров был очень скудным, а то, что продавалось, носить было невозможно. Домой возвращались нагруженные до предела, истратив накопленные за год деньги.
Из последнего нашего пребывания в Рахнах мы с Феликсом возвращались вдвоём. Не помню, почему так получилось. Было решено отправить нас одних, посчитав, что Феликс – достаточно взрослый, он перешёл в десятый класс. Мне было уже одиннадцать лет, т. е. я вышла из возраста ребёнка, которому можно покупать билет через комнату матери и ребёнка. Меня снабдили свидетельством о рождении Эллы, которая была меня младше и которой такая льгота полагалась. В Рахнах ночью нас посадили на проходящий поезд. Посадка, как всегда, была сумасшедшей. Одна из пассажирок при посадке в тамбуре разбила пятилитровый глиняный жбан с вишнёвым вареньем. Ленинградки и москвички всегда на отдыхе варили варенье и везли его домой. Входящие пассажиры на ногах растащили варенье по всему вагону. Пассажирка со слезами, а проводница с бранью убирали его. Нам с Феликсом досталось верхняя боковая полка, одна на двоих. Брат, как мужчина, уступил её мне, ночь проводил в тамбуре, спал днём.
По приезде в Ленинград пошли в комнату матери и ребёнка компостировать билеты. Я была высокой девочкой, выглядела старше своего возраста. Выучив легенду, т. е. Элкины метрические данные, я, трясясь от страха быть разоблачённой, встала вместе с Феликсом в очередь к столу регистратора. Приблизившись к нему, слегка присела, укоротившись в росте сантиметров на тридцать. Стояла так, прижавшись к столу, пока нам компостировали билеты. Брат прикрывал меня сзади. Получив билеты, отошла на полусогнутых ногах. Когда регистраторша меня уже не могла видеть, выпрямилась в полный рост. Мы с Феликсом обсуждали план наших дальнейших действий, когда очередь, закрывавшая нас от регистраторши, неожиданно раздвинулась, и та увидела меня. На её лице отразилось удивление – видимо, от того, как я мгновенно выросла. Мы поняли, что надо рвать когти, и в тот же момент вымелись из комнаты матери и ребёнка. Пробежав по улице несколько десятков метров и не обнаружив погони, мы остановились, отдышались и почувствовали себя вольными птицами. До отхода мурманского поезда, который отправлялся вечером, пошли гулять по Невскому проспекту. На нём было много забегаловок, рюмочных, где продавали водку в розлив. Братец решил оторваться по полной программе, отмечаясь в них по ходу движения. Мне, чтоб не возникала, покупал эскимо на палочке. К вечеру он уже прилично набрался, а меня от вида любимого эскимо тошнило. Для дома, для семьи решил привезти гостинец – большой арбуз. Привязал его в авоське к чемодану. Объявили посадку на наш поезд. Феликс, нетвёрдо держась на ногах, стал закидывать багаж на плечо. Арбуз выскользнул из авоськи, грохнулся на кафельный пол зала ожидания, хрясть… и разлетелся на мелкие куски. Потом посадка в напирающей со всех сторон толпе. Пьяный братец, орущий «не отставай!». Когда наконец-то мы угнездились валетом на верхней полке, на этот раз, слава богу, не боковой, забрезжила надежда, что до дому всё-таки доберёмся. Дома, как и обещала брату, про наши питерские приключения никому не рассказала. Больше мы в Рахны не ездили.