Пит вздыхает, но никак не комментирует этот монолог. Комментарии излишни. Поэтому он возвращается к своей работе, продолжая, мазок за мазком завершать картину, на которой перед наблюдателем предстает во всем буйстве красок его первая Арена.
— И что же дальше? — спрашивает Эффи невпопад.
Пит пожимает плечом.
— Все будет так, как я сказал. Меня отпустят, когда я захочу. Я вернусь в Двенадцатый Дистрикт. Посажу белые примулы. И буду жить с Китнисс Эвердин, думая каждый день о том, что именно я убил ее сестру.
Мальчик — все еще мальчик в глазах Эффи — бросает невеселый взгляд искоса.
— Ты не убивал Прим, — выдавливает капитолийка.
— Нет. Но я и не спас ее. И эта вина тоже гложет меня, день за днем.
Эффи продолжает отбивать носком туфли какую-то мелодию, которую и сама плохо понимает. Ей хочется сказать, что именно она убила Прим — тем, что произнесла имя девочки на жатве 74 голодных игр, запустив неведомый тогда механизм их нынешнего настоящего, но она не говорит этого вслух.
Она не хочет, чтобы ее считали такой же сумасшедшей, как Китнисс Эвердин, которая заявляет, будто является банши.
— У меня есть для тебя кое-что, — говорит капитолийка уже перед самым уходом, намеренно оттягивая до последнего момент воплощения принятого решения в жизнь. Из яркой сумочки она достает маленькую записную книжку. — Плутарх выбрасывает все книги из президентского дворца. Большую часть он отвез в двенадцатый дистрикт. Но эта книга, — женщина медлит, прежде чем отдать ее Питу, — эта книга, я уверена, нужна тебе.
Еще какое-то время после ее ухода Пит чувствует тонкий аромат ее духов, больше раздражающий, чем приятный. Подумав, он откладывает прочь кисть и берет в руки книгу, которая и не книга вовсе, а дневник, почти полностью исписанный ровным мелким почерком. Пит подозревает, что ему не нужно даже начинать чтение, но пробегает глазами ровные строки, чувствуя, как предательски сжимается сердце от одного только предчувствия заключенного в этих строках смысла.
А еще он понимает, какую мелодию отбивала Эффи носком своей туфли. Потому что эту мысль можно отбивать в любом ритме.
«Дурак, Пит, какой же ты дурак».
========== 5. ==========
Комментарий к 5.
За исправление ошибок в этой главе сердечно благодарю уважаемую бету Александрин Вэллэс!
Хеймитч не привык уже просыпаться от кошмаров. Вся его впечатлительность стерлась под действием разгульного образа жизни; вся его жизнь стерлась под градусами алкоголя, которым он большую часть существования убивал свою память. Но почему же тогда он так сильно реагирует на ее кошмары?
У него нет ответа, никогда не было.
…
Можно было бы приукрасить ту старую историю какими-нибудь яркими деталями. Можно было бы рассказывать, что тогда, перед 74 Жатвой, у него было скверное предчувствие, самое скверное из предчувствий, которые посещали его перед всеми жатвами, проходящими в его жизни.
Но не было никакого предчувствия. Эти самые предчувствия выдуманы сценаристами Плутарха и писателями из седой древности.
Он по привычке напивался, как всегда, до полного беспамятства, его привычно будила всеми доступными способами эта крикливая кукла, которую потом, в отместку, он лапал в прямом эфире, зная, что сильнее она уже не сможет его возненавидеть — сильнее просто некуда. Он предвкушал звук ее голоса, голоса, усиленного микрофоном, произносящего имя очередного куска мяса, который бросят Капитолию за древние грехи восстания.
На девчонке, которую она назвала первой, Хеймитч сразу поставил крест. Слишком маленькая. Слишком чистая. Откуда взялось в его голове это определение — слишком чистая — Хеймитч не знал. Но его не подвело первое впечатление — маленькая Прим действительно оказалась слишком чистой. Она не стала бы бороться за свою жизнь, обрывая чужие. К счастью — к счастью для нее — ей и не пришлось.
На памяти Хеймитча было не так много добровольцев. Первый, второй и четвертый дистрикты не считались — там возможность участвовать в мясорубке была едва ли не честью. Когда за маленькую светлую девочку, нашедшую, однако, в себе силы идти к сцене, вступилась другая, темная и такая же испуганная, Хеймитч не сдержался, начал аплодировать, как дурак, приветствующий самоубийцу. Это и было самоубийством — добровольное участие. Быть может, у темной девчонки не было выбора: светленькая точно была ее сестрой; но не было никакой разницы в том, кого из них двоих убивать своим бессилием. Всегда Эбернети участвовал в убийстве двух человек — девочки и мальчика. Цвет волос, внешность, родословная здесь будто бы не играли значения. Впрочем, Хеймитч, всегда сразу определявшийся в своем страшном выборе — кого из двоих спасать — уже знал, что спасать будет девчонку. Пусть самоубийцу, но все-таки сделавшую то, на что не у каждого взрослого сильного парня хватило бы смелости.
Когда капитолийская пигалица произнесла имя второго куска мяса, Хеймитч на миг задумался. Коренастый, плотно сбитый, испуганный мальчишка не выглядел внушительно, но, на первый взгляд, имел больше шансов, чем девочка. Эта мысль была мимолетной. Ментор уже пообещал самому себе, что выберет ее — за безрассудную смелость.
Возможно, он и хотел бы изменить свой выбор. Спасти парня, который хотел жить так сильно, что даже отмывал его, старого пьянчугу, в поезде. Спасти парня, в котором, несмотря на все происходящее, крылась какая-то внутренняя сила, приводившая Хеймитча в недоумение.
Но в этот раз желание ментора не бралось в расчет. Парень, которого он уже сделал смертником, сам собирался смертником стать.
Подумать только: в этот раз — впервые, должно быть, за всю историю игр — один трибут собирался пожертвовать собой ради другого.
Когда на экранах Капитолия начала разыгрываться красивая история любви, Хеймитча вполне ощутимо кольнуло предчувствие беды. В Голодных играх всегда был один победитель. Ментор двенадцатого дистрикта даже надеялся, совсем немного, что Питу удастся погибнуть не от руки Китнисс.
Питу удалось. Но не погибнуть, а выжить.
За свою трусость и слабость Сенека Крейн поплатился жизнью. Счастливые лже-влюбленные еще не подозревали о том, что возвращаются в ад. Их собственный, персональный ад, который должен был длиться всю их жизнь.
Но и этого не случилось.
Случилась революция, война, взятие президентского дворца. Столько всего случилось, по большому счету, а кошмары все равно остались. Кошмары, не принадлежащие ему, Хеймитчу, пугали гораздо больше тех, прежних, собственных.
Он, как и все остальные, не был готов к тому, что Китнисс опять сойдет с ума после прочтения какой-то старой книжки. Но Китнисс сошла с ума, стала называть себя банши, биться в истерике, орать от фантомной боли, метаться во сне даже под действием снотворных лекарств. Прилетевший в дистрикт Аврелий только качал головой, признавая свое бессилие. И свою правоту: Китнисс удалось избежать казни за убийство президента Койн исключительно ввиду своей душевной болезни.
Врача хотелось придушить.
— Какая она банши, — фыркал Хеймитч, когда доктор, прописав еще лекарства, убрался восвояси, — Эффи Бряк была банши. Ее голос отправлял детей на смерть. Интересно, просыпается ли от кошмаров она?
На самом деле, ему было плевать, просыпается ли от кошмаров эта кукла, всегда появляющаяся в его воспоминаниях с бездумной улыбкой и в ярко-розовых километрах переведенной впустую ткани. Он успешно прогонял другие воспоминания о ней — о той сломанной, едва живой, с ошметками заживо снятой кожи, женщине, которую они вдвоем с Плутархом нашли в одной из камер. Она была жива, тогда и сейчас. Она была жива и жила под защитой Плутарха в далеком Капитолии. Поэтому Хеймитчу, застрявшему здесь вместе со сходящей с ума Китнисс, было плевать на нее.