Не хватало Пита.
Обладающий — все еще обладающий, не смотря ни на что — внутренней силой мальчик сумел бы вытащить Китнисс из замкнутого круга боли и помешательства. Пит должен был быть здесь, с нею. Пит — не Хеймитч.
Но Пита не было.
Был Хеймитч, которого Китнисс обвиняла в предательстве. Был рыжий кот, неизвестно какими путями сумевший преодолеть расстояние от тринадцатого дистрикта. Была Сальная Сэй. И ее внучка — девочка, от взгляда которой у Хеймитча в последнее время резко пропадало желание выпить. Потому что этот взгляд был непреклонен, не умолял и не просил быть сильным, этот взгляд просто не оставлял шанса быть слабым.
Хеймитч хотел было продолжить часы чтения после завтрака. Взять какую-нибудь легкую, смешную книжку, открыть дверь в спальню Китнисс и читать ей — и не только ей, разумеется, что-то оптимистичное, смешное. Но Жози отрицательно качала головой. И час, прежде отведенный чтению, они проводили в тишине.
А потом девочка нашла в одной из комнат ленту. Ленту, принадлежащую Прим. И Хеймитч, холодея от ужаса, стал рассказывать ей о той, кому эта лента принадлежала. О маленькой сильной девочке, которая должна была умереть в жерновах жестоких игр. О маленькой сильной девочке, которую спасли — спасали много раз, на самом деле, но которую все-таки не сумели спасти.
Когда Китнисс выходит из комнаты — уже не под действием лекарств, но еще не совсем в себе, — Хеймитч вскакивает, чуть ли не прикусив свой язык. Он хочет почему-то извиниться перед ней за то, что убил ее сестру, хотя он не убивал ее.
Не убивал ведь, правда?
— Она была очень сильной, — говорит Китнисс очень медленно. Голос ее дрожит, но не от холода, хотя от холода она спасается пледом, в который предварительно завернулась. — Она была сильнее всех нас.
Сэй просит ее сесть рядом, и Китнисс подчиняется. И тоже начинает говорить, срываясь порой в слезы. Истории смешные и страшные, истории, которые рассказывала сама Прим когда-то, или истории, которые случались с Прим.
— Думаешь, это поможет? — спрашивает Сэй уже поздно ночью. Жози уводит Китнисс спать, рыжий кот увязывается за ними.
— Если не это, то что? — спрашивает Хеймитч.
— Ты мне нравишься трезвым, — говорит женщина вместо «спокойной ночи» и уходит готовиться ко сну.
Хеймитч мог бы поспорить; ему самому больше нравится беспамятство, но сейчас он чувствует внутри себя потребность быть сильным ради кого-то. Ради Китнисс, которую он и прежде выбирал тогда, когда непросто было сделать выбор.
Дни продолжают тянуться один за другим. Китнисс не оживает, нет. Но постепенно, вместе с Жози, девушка начинает покидать дом. Прогулки постепенно занимают все больше и больше времени, но по ночам бывшая сойка все равно просыпается от кошмаров или просто пытается беззвучно рыдать в подушку. У нее не получается; Хеймитч слышит каждый ее всхлип, и что-то внутри него корчится от раздирающей внутренности боли.
Все сильнее не хватает Пита, но когда приезжает Пит, легче не становится.
Того Пита, которого они — нет только он, Хеймитч — ждали, больше нет.
Есть Пит, память которого исковеркана чужими воспоминаниями. И этот Пит, вместо приветствия, толком не раздевшись, высаживает возле дома цветы. Белые примулы. Китнисс чуть не накидывается на него с кулаками, не поняв, что это именно примулы. Хеймитч наблюдает за ними из окна и понимает, что все, на что он надеялся, надеясь на возвращение Пита, никогда не воплотится в жизнь.
Мальчишка с внутренней силой уже не смотрит на Китнисс так, будто хочет ее спасти. Мальчишка отстранен. Человечен, но недостаточно. Он сочувствует Китнисс, но он больше не любит ее той слепой, подобострастной любовью, которой ее только и можно любить. Теперь он смотрит на Китнисс трезво. Теперь он не понимает, за что Китнисс можно вообще любить.
Китнисс не из тех, кто готов делать хоть что-то, чтобы заслужить чью-то любовь. Китнисс можно любить исключительно потому, что она — это она; со всеми достоинствами и недостатками.
Пит сразу находит общий язык с Сэй. Жози почти сразу тянет его рассматривать картинки в той книжке, которую Китнисс боится теперь брать в руки. В этом весь Пит — приятный молодой человек, умеющий говорить, своим обаянием располагающий к себе любого. Это почти тот, прежний Пит, за исключением мелких деталей, которые не сразу бросаются в глаза.
Теперь Пит не улыбается так, как улыбался раньше. Теперь Пит, глядя на Китнисс, на мгновение задерживает дыхание, будто напоминая себе о чем-то, что не позволит ему сорваться. Хеймитч чувствует эту четко проведенную границу во взгляде Пита, в том, как он смотрит по сторонам и не берет в руки острые предметы, когда Китнисс оказывается ближе обычного.
Глупо было надеяться, что после приезда Пита большая часть их проблем исчезнет. Глупо, конечно, но Хеймитч все равно надеялся. Немного. Но надежда в этом мире — непозволительная роскошь, Хеймитч знает.
— Куда ты теперь? — спрашивает бывший ментор своего бывшего трибута — трибута, на котором дважды ставил крест.
— Еще не знаю, — мальчишка ерошит волосы. Он не удивляется уверенности ментора в том, что этот визит — только прощание. — Может, в четвертый дистрикт.
— Почему не во второй?
— У меня аллергия на тех, кто уже сейчас во втором, — отшучивается Пит.
Китнисс замирает в дверях, услышав большую часть их диалога, но Пит не смущается, только бросает задумчивый взгляд и тянется за чем-то во внутренний карман своего пиджака.
Что-то — это маленькая записная книжка.
— Это тебе, — говорит Пит, протягивая ее Китнисс. Та нерешительно косится на книжку.
— У нас странные отношения к книгам, — Хеймитч поднимается с места. — Разве ты не заметил ту свалку в коридоре?
— Я заметил, — Пит тоже встает и делает пару шагов в сторону Китнисс. — Но эта книга точно должна быть у тебя.
— Что это? — спрашивает девушка, хмурясь и все еще не решаясь протянуть свою руку в сторону подозрительного подарка.
— Это дневник. И, поверь, этот дневник должен остаться у тебя. Даже если ты не будешь его читать, он — твой. Он должен быть твоим.
Девушка нерешительно рассматривает чуть потертый корешок. Затем, помедлив, открывает чужой дневник и вздрагивает, мгновенно узнавая чужой мелкий почерк.
Чтобы подтвердить свою догадку, Китнисс внимательно смотрит Питу в глаза, ища ответы на все свои вопросы. Пит отвечает ей без слов.
У Прим был дневник.
— Никто не знал о нем, — Пит оправляет пиджак. На душе у него, впервые за долгое время, становится легко и одновременно пусто. — Никто, кроме Плутарха. И Прим, разумеется.
Жози появляется в дверях и, не обращая внимания на напряженную атмосферу, тянет Пита за рукав пиджака. Ей нужно что-то показать ему, что-то очень важное.
— Сколько ты еще здесь пробудешь? — интересуется Хеймитч как бы между прочим, пока Китнисс продолжает с ужасом рассматривать дневник в своих руках, не решаясь открыть его во второй раз.
Пит, сдаваясь в руки маленькой упрямой девочки, отвечает на ходу.
— Пару дней, не больше.
Что можно успеть за пару дней? Хеймитч со злостью ходит по комнате. Зачем вообще было приезжать на пару дней в почти мертвый дистрикт, если не оставаться здесь гнить на всю оставшуюся жизнь? Неужели этот дневник стоил потраченного впустую времени? Или посаженные примулы были единственной причиной? Бывший ментор хоть сейчас готов обратно выкопать их, только бы Пит понял, что ему здесь не рады.
Впрочем, в этом дистрикте никто не был рад Питу еще после 74 голодных игр. Даже его семья, попрощавшись с ним после жатвы, попрощалась с ним навсегда. И даже его победа, его деньги, его новый дом не стали причинами для счастливого воссоединения.
— Ты осуждаешь меня так сильно, что даже не хочешь говорить со мной? — вечером Пит не спрашивает разрешения составить бывшему ментору компанию на веранде.
Хеймитч в течение трех часов борется с желанием напиться. Впрочем, эта борьба происходит в нем постоянно, с того самого момента, когда он пообещал Жози не брать в рот ни капли. Наверное, это борьба будет вечной спутницей до момента его смерти или очередного срыва. Сам Эбернети ставит на срыв и надеется только на то, что срыв случится не сегодня.