— Бабушка, ты куда пошла?
— А я к вам, детки. Вот молочка несу вам, желанные.
— Что ты, бабушка! Здесь опасно.
— А ничего, детка, я не боюсь. Попей-ка вот молочка. — Старушка протягивает Ине ведро. — Парное, детка, только что подоила. Коровка-то у меня тут, в лесочке.
Мы усадили старушку за толстую сосну, так как изредка к нам долетали шальные пули.
Мы пили молоко, благодарили добрую женщину. Старушка расспрашивала Ину о семье, и когда узнала, что я ее отец, то на глаза ее навернулись слезы.
— Детки мои, пришли сюда через фронт. Да как же это? Я-то думала, что вы здешние. А ты, дочушка, зачем пошла? Пусть бы мужчины воевали. Тяжело, поди, тебе. Не женское это дело. Страшно.
— Что ты, бабушка! Вот ты же не боялась прийти к нам.
— Ну я-то — старая, все равно скоро помирать, а тебе, дочушка, жить надо.
— Вот, вот, бабушка, я жить хочу, потому и пришла сюда. Прогоним немца — и заживем на славу… Спасибо, бабушка, за молоко.
Женщина поднялась, вытерла уголком платка набежавшие слезы. Ина обняла ее и помогла сойти с обрыва. И потом мы долго следили за женщиной, медленно удалявшейся в сторону хутора.
Перестрелка тем временем прекратилась. Пришел связной от командира. Он сообщил, что противник отошел, потеряв много убитыми и ранеными. Ночью мы разведывали маршрут на Идрицу. Ина отдыхала. Утром следующего дня мимо нас проехали телеги с ранеными партизанами. Слышу вдруг:
— Александр Павлович!
Я подошел к повозке.
— Геннадий, что с тобой?
— Да вот, как видите, зацепило ногу.
— Тяжело?
— Не очень, но отправляют за фронт.
Вызвал Ину. Она проводила нашего земляка Геннадия Зайцева до деревни Шерстово, где расположился госпиталь.
Часа через два Ина вернулась. Глаза заплаканы.
— Как тяжело видеть страдания! Геннадий так мучается. Боится — ногу ампутируют. Жаль его и товарищей! Завтра утром их повезут за линию фронта. Удастся ли пройти? А вдруг они попадут к немцам? Не пощадят, изверги.
Я старался успокоить ее, советовал написать и отправить с товарищами письмо домой. Ина послушно принялась за дело.
Бригада двигалась ночами. Шли по шоссейной дороге на Россоны. На каждом шагу завалы, взорванные мосты. Днем отдыхали в деревнях. Кругом немецкие гарнизоны, но противник не решался нападать на нас. Так прошло трое суток.
Подошли к линии железной дороги Великие Луки — Себеж. Ина только что вернулась из разведки. Было часа два утра. Решили отдыхать. Переход назначен на следующую ночь.
Хорошо запомнилось мне это утро. Тихо. Прохладно. Место высокое, поросшее густым мхом, сухое. Шумят сосны.
Мы выбрали углубление. Закрылись палаткой.
— Как на перине! — говорит Ина.
Она задумчиво смотрит на звезды.
— А дома мама с Регинкой спят теперь сладким сном, — вслух говорит Ина. — И как далеко мы от них! Кто из нас подумал бы, папа, что все вот так получится? Мы с тобой вместе воюем. Да… Как все быстро меняется! Кажется, вчера я еще зубрила уроки, мечтала об институте, а теперь вот хочется только под теплое одеяло… Верно, папа, — смеется она, — для нашего счастья недостает только одеяла?
Так мы лежим и тихо разговариваем. Становится холодно. Я встаю, быстро набираю большую охапку сухого мха и укладываю его поверх палатки.
— Вот тебе и теплое одеяло, Инуля.
Мы засыпаем.
Следующей ночью перешли железную дорогу. Через день мы прибыли в деревню Малюзино. Выяснилось, что километрах в восьми находится молокозавод и волостное правление, где сидит отряд полицаев. На завод окрестному населению приказано сдавать молоко. Кроме того, немцы буйствуют по деревням, грабят избы, забирают яйца, сало.
Небольшой группе разведчиков дано задание сжечь завод.
Ина ползет рядом со мной. На рассвете наша группа окружает казарму заводской охраны.
— Огонь!
В ответ раздается несколько беспорядочных выстрелов. Мы врываемся в казарму.
Один из застигнутых в ней жалобно кричит:
— Не стреляйте, я ваш, я партизан.
Ина быстро подбегает к нему, выхватывает из рук винтовку. Тем временем наши люди быстро выносят брошенное охраной оружие, снаряжение, боеприпасы. Охапка соломы пылает. Огонь быстро распространяется. И вот на фоне горящей казармы девушка в телогрейке, с карабином в руках, а перед нею верзила в каске, что-то жалобно и невнятно бормочущий. Девушка отвела в сторону глаза — и сколько же в этих глазах презрения и брезгливости!