Я долго об этом думала. Коул вернулся на мою кровать и заиграл что-то классическое, что я когда-то слышала в фортепианном исполнении.
— И после этого ты оставишь меня в покое? — спросила я.
— Я не могу. — Он перестал играть и уставился прямо перед собой. — Но я обещаю не приходить к тебе домой.
— Никогда не приходить?
Он кивнул.
— Никогда больше не влезать в окно? И не приближаться к моей семье?
Он снова кивнул.
— Как я узнаю, что ты не врешь?
— Я никогда не соврал бы тебе.
Я не знала, правда ли это, но, если бы он сдержал слово, это означало бы, что он не приблизится к отцу и Томми.
— Прекрасно. Я приду на бал. Не с тобой. Но я там буду.
— Договорились.
На лице его мелькнула улыбка.
— Я слышал, Джек идет с милашкой Юлес.
На моем лице ничего не отразилось, хотя это и было для меня новостью.
— А, — сказала я тихо.
Он громко вздохнул.
— Ну ладно. Прежде чем я уйду, скажи, какой цвет ты выберешь для вечера?
Я наклонила голову.
— Что?
— В каком платье ты будешь на балу? Я должен одеться соответственно.
Я закатила глаза и снова уткнулась в книгу.
— В черном.
— А. В черном. Смело, — сказал он уныло. — Я уверен, что смогу найти у себя в шкафу что-нибудь подходящее.
Коул почти никогда не одевался в черное. Я не могла сдержать улыбки. Я склонилась над книгой и сидела так, пока не услышала, как открылось и снова закрылось окно.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Сейчас
Рождественский бал. Осталось два месяца и неделя.
В тот момент я готова была согласиться на что угодно, лишь бы Коул держался подальше от моей комнаты и моего дома. Но дни шли, и наш договор все больше пугал меня. Выпал снег, и от этого вся школа еще сильнее ждала бала, а я понимала, как тяжело мне будет войти туда, одной, в огромный зал.
Когда наступил день бала, у меня снова начали дрожать руки, на этот раз в основном от волнения. Даже одевшись и приготовившись к выходу, я продолжала бродить по дому, пытаясь набраться храбрости, чтобы поехать туда.
Папа поймал меня в коридоре и протянул мне кружку горячего какао.
— Так, значит, ты действительно собираешься на бал?
Я отхлебнула какао и кивнула.
— Одна?
— Ну, формально нет. Там будут и другие люди.
Он удивленно приподнял брови.
— Неужели моя угрюмая дочь только что пошутила? — он усмехнулся, и я улыбнулась. — Ты всегда шутишь, когда волнуешься, — сказал он. Улыбка его исчезла, и он положил руку мне на плечо. — Нервничаешь?
Он знал меня лучше, чем я думала.
— Немного.
— Тогда зачем тебе туда ехать? Я имею в виду, что ведь туда все приходят парами? — он откашлялся. — Потому как мы с Томми собирались сегодня вечером поиграть в карты.
Я обняла его.
— Спасибо, папа. Пожелай мне удачи.
Я взяла ключи от машины и вышла. Хотя ферма Майера находилась почти в горах, мой «фольксваген» ничуть не заносило на поворотах, так как целая армия рабочих расчищала и выскребала дорогу до самого вечера, когда должен был начаться бал.
Я припарковалась у обочины и, натянув высокие ботинки, пошла пешком к ферме.
Подойдя ближе, я услышала музыку, вылетающую из дверей, парящую в воздухе и постепенно тающую в снегу. Сегодня в отличие от прошлого года во время бала не шел снег. Под ногами была замерзшая грязь. В воздухе не хватало свежести. Нужна была новая буря, чтобы очистить его.
В прошлом году я стояла на этом самом месте в узком платье, рядом с Джеком, и думала, что все идет как нельзя лучше. Сегодня на мне было короткое простое черное платье. Я не люблю так сильно открывать ноги, но это было мое единственное платье, достаточно закрытое сверху, чтобы не была видна метка у меня на левом плече.
Я постояла на улице несколько мучительно долгих минут, мое дыхание повисало облаком пара в морозном воздухе.
— Мисс Беккет?
Я подпрыгнула и открыла глаза. В дверях стояла миссис Стоун.
— Войдите внутрь. Вы до смерти замерзнете здесь.
Она вышла ко мне и проводила в зал. Казалось, ее не удивило, что я пришла одна.
«Ангелы» играли медленную песню, и танцпол был переполнен. Я окинула взглядом это море лиц. В центре зала Юлес и Джек, обнявшись, покачивались в такт музыке, ее голова лежала у него на плече. Меня пронзила знакомая боль ревности, боль, которой я не испытывала в полную силу целых сто лет.
Почему-то теперь было больнее, чем когда-либо.