Феня задумалась. В доме у нее тоже говорили о большевиках, но она не слышала, чтобы кто-нибудь рассказывал о них плохое.
— А ты откуда все это знаешь?—спросила она.—Может, все это враки.
— Нет, не враки. Говорю—значит, знаю. Ты уже не спорь со мной. А если большевики придут, так их всех перепорют нагайками.
— А что они тебе сделали?
— А хоть бы и ничего. Не хочу я их. Чтобы мною какая-нибудь Олька верховодила?
- А Лелька твоя лучше?
— А она верховодит? Она и не думает верховодить.
И чтобы окончательно доконать Феню, она встала и сказала:
— Прощай, калмычка, я к колодезю пойду. Завтра утром найдешь там под деревом две щепочки. Крест-накрест положу. Только помни: как опять приеду сюда, то заставлю тебя целый день на одной ножке прыгать, чтобы не спорила. Это ты трусиха, а я—я куда хочешь пойду. Хоть на лиман. Хоть на Лысую гору к ведьмам. Прощай!
Сгоряча, назло Фене, она и в самом деле отправилась к колодезю.
Было уже поздно. Небо заволокло тучами. Сначала идти было не очень страшно, но когда пришлось свернуть на пустырь и налетевший ветер с шумом закачал высокую вербу, она невольно остановилась.
Желая подбодрить себя, сказала вслух:
— Ну и что ж? Ветер и ветер. Что же тут такого?
И снова пошла вперед.
А ветер крепчал. Он все чаще и чаще налетал на темные и молчаливые деревья, с силой гнул их и с шумом трепал во все стороны ветви. Тропинка, которая днем хорошо была видна, сейчас терялась во тьме, и надо было напрягать зрение, чтобы ее разглядеть под ногами. Но вот кончился пустырь, тропинка круто обогнула еле заметный в темноте плетень и привела к заброшенному колодезю.
Тут же невдалеке темнело большое дерево. Нюра подошла к нему. Теперь надо было поскорее найти две палочки и положить их крест-накрест, как было условлено при споре.
Опять налетел сильный порыв ветра, дерево зашумело листвой. В темноте еле-еле виднелся покосившийся плетень, огораживавший чей-то покинутый двор с разрушенной хатой и развалившимся сараем.
Нюра присела и принялась шарить по земле руками, отыскивая какую-нибудь палочку или сухую, веточку, но, как назло, ничего не находила. А ветер все налетал и налетал, дерево стонало все жалобнее и тоскливее, и, как ни старалась Нюра храбриться, все-таки страх понемногу одолевал ее.
«Не боюсь, не боюсь»,—шептала она, а сама не решалась повернуть голову в сторону колодезя. Все же пересилила себя, оглянулась. Колодезь мутным пятном чуть виднелся в темноте. Вдруг ей показалось, что кто-то в белом прошел мимо... Она так и замерла. «Покойница...» Села и застыла, боясь пошевельнуться. Стала шептать, но так тихо, что даже сама не слышала своего голоса: «Чур меня, чур меня...»
Но вот она нащупала сухую веточку, осторожно переломила ее пополам, положила крест-накрест под деревом и облегченно вздохнула. Главное было сделано, и можно было бежать домой. Она уже поднялась на ноги, но до ее слуха неожиданно долетели чьи-то сдержанные голоса. Кто-то шел, приближаясь к ней. Голоса становились ясней...
«Сюда»,—испуганно подумала она и притаилась за кустом.
Подошли двое. Один осторожно кашлянул и сказал:
— Еще никого нет.
— Подождем,—ответил другой. Его голос Нюре показался давно знакомым, но она была так напугана, что боялась даже вздохнуть. Очень скоро подошли еще двое, и завязался таинственный разговор. Говорили тихо, короткими, отрывистыми фразами. За шумом ветра Нюра почти ничего не могла расслышать. Но чем больше она всматривалась в темные силуэты людей, тем больше убеждалась в том, что вторые двое—это те самые «охотники», которых она вместе с дедом Карпо встретила недавно в балке, а из тех, что пришли раньше, один был фениным отцом, казаком Рыбальченко. Это особенно поразило ее. Уж чего-чего, а этого она никак не ожидала. Сидя за кустом, она чувствовала, как немеют колени, как стучит в висках, и желала лишь одного: поскорей убежать отсюда.
Долго ждать не пришлось. Люди ушли. Нюра осторожно вылезла из засады и, не оглядываясь, пустилась домой.
Бежала и думала:
«Надо матери рассказать. Это, наверное, большевики. Только про фенькиного отца говорить или не говорить? Ишь, Фенька— дрянь какая! Небось, знает, что отец ее за красных, а молчит. А может, не знает? Вот я ее спрошу. Спорила, что я побоюсь сходить к колодезю. Вот и не побоялась. И сроду ничего бояться не буду».
Прибежала домой. В хате, кроме матери, застала соседку Марину. Удивилась, что еще не спят. Полная, чернобровая и румяная, в пестрой персидской шали, Марина сидела у стола. Мать стояла возле, и Нюре показалось, что стоит она перед Мариной, как провинившаяся школьница.