— Спрячь,—она швырнула ленту,—дюже красная.
Нюра посмотрела на отца, тот пожал плечами и поднялся.
— Сколько ты Марине должна?—спросил он.
— Чего?
— Всего: денег, пшеницы муки, сала...
— Ох,—мать замотала головой,—и не спрашивай. Пшеничку отдашь,—гроши возьмешь, гроши отдашь,—масла задолжаешь. И речно в долгу, и вечно в долгу, а долг все растет. И работаешь на нее, проклятую, и все не расквитаешься...
— Так... Ну, а кто ж тебе помогал здесь? Меня четыре года не было, я из окопов не вылезал. И летом в пекло, и зимой в стужу, и в дождь, и в бурю сидел с винтовкой, а ты тѵт маялась, пропадала, голодала. Кто тебе, я спрашиваю, помогал? Кію тебя жалел? Атаман? Иван Макарович? Дед Карпо? Марина? Ну, какая власть, какие люди тебе помощь дали, пожалели тебя? Тетке тоже, небось, должна?
— Она просила, мама, сказать, что за вами еще гроши есть,—напомнила Нюра.
— Ой, боже! — устало проговорила мать,—и что это за наказание! И так сердце все изболело, а тут ты еще... Да мне же теперь проходу с тобой не дадут. Кабы ваша власть была, а то вас завтра всех перепорют нагайками, а тогда что я буду делать? Ты на коня вскочил и ускакал, а мне как? А мне потом люди скажут: «Ты кто? Чья жинка? Большевика? Ну, скажут, и иди к большевикам, пусть они.тебе и землю и хатѵ дают, а с нашей казачьей земли—геть! Долой!». И последнюю хату заберут, и последнюю корову уведут. Что ты—в своем уме, или у тебя уже разума совсем нет? Меня не жалеешь, так хоть бы дочь пожалел.
Отец терпеливо слушал, не перебивал ни единым словом.
— Э-э-эх,—вздохнул он, когда мать умолкла,—и что ты за человек?
Он долго и обстоятельно рассказывал ей, что делается в Москве, в других городах, в деревне, в станицах, объяснял, кто такие большевики, за что они борются, напомнил ей десятки тяжелых обид, которые пришлось терпеть ему и другим беднякам от атаманов и богатых казаков, снова и снова приводил примеры, указывал на кулачку Марину, на то, как пользовалась она безвыходным положением оставленной им здесь семьи, с жаром и увлечением рисовал картины будущей жизни.
Мать в конце концов с обидой в голосе сказала:
— Сроду ничего этого не будет. Как все было, так и останется. Не нами власть посажена и не нам ее устанавливать. Никаких кулаков нет, а что Марина дрянь, так это верно. А что тебе большевики голову кто его знает чем забили, тоже верно.
Исчерпав все средства, которыми Степан надеялся хоть немного убедить жену, он вдруг вспылил:
— Как твой отец Карно кулак и мать кулачка, так и ты тем же соком пропитана. Вари тебя в десяти водах—не вываришь. Мало, видно, с тебя Марина шкуру драла, было б больше с тебя ее драть, может — и поумнела бы.
— Как мама Марину увидит,—вмешалась в разговор Нюра,—так я и не пойму—не то она ей продалась, не то нанялась, а Марина туды-сюды носом крутит. «Ты ж мне хату побели, ты же мне огород пополоть приди», а мама старается и старается, а потом сидит да плачет. А я бы ту Марину в колодезе утопила.
— Язык прикуси! Кто же на старших говорит так, дура!—обрезала ее мать.
Отец безнадежно махнул рукой и вышел из хаты.
Мать потупилась, и слезы потекли по ее щекам.
— Ждала я, ждала его и вот дождалась...—горестно запричитала она.
XVII
Через несколько дней и в станице и в хуторе узнали о том, что красные заняли Екатеринодар.
— Видишь,—сказал жене Степан,—а ты говоришь, что наша власть короткая. Столицу Кубани взяли, а Россия и давно вся советская. Наша теперь власть, бедняцкая. Поняла?
— Ничего я не поняла,—зло и упрямо ответила Карповна,— Сегодня взяли, а завтра отдали. Никогда не поверю, чтобы казаки свою родную Кубань продали.
— Да при чем тут казаки?—возмутился отец.—Казаки здесь жили и будут жить. Только по-другому, не попрежнему. Не будет так, чтобы с бедного казака три шкуры драли. Да что, тебе говори, не говори—ничего ты не понимаешь.
— И понимать не хочу, и не морочь ты меня. Скажи лучше, где гроши взять? Вон хата уже с одного бока осела, и муки нет, и сена нет, и на зиму Нюрке ботинок нет, а ты мне со своими большевиками.
Все эти разговоры кончались впустую. Отец оставался при своем мнении, а мать — при своем, наоборот—частые споры все больше и больше разъединяли их.
— Ой, мама,—часто просила Нюра,—и чего вы с батей спорите? Ведь он же лучше вашего знает.
— Ум у твоего отца помутился. А ты не встревай, не суй своего носа, куда не надо.
Все свободное время Нюра проводила с Феней. Как-то она сказала ей:
— Думаешь, я не знала, что твой батька красный? На что хочешь давай спорить — знала. Помнишь, я ночью к колодезю ходила?
— Помню.