Довольная своей выдумкой, Леля потащила подруг в другую комнату. Там распахнула гардероб.
— Берите. Вот шаровары, вот бешметы, папахи, черкески, сапоги...
С шумом и хохотом принялись они примерять на себя мужское платье. Его хватило на всех. Тут была одежда и лелиного отца—станичного атамана, и ее братьев—офицеров. Нюра надела черные лоснящиеся шаровары, мягкие кавказские сапоги, голубой шелковый бешмет и белую черкеску. Правда, все это было не по росту, но Нюра лихо накинула на голову белоснежную и мягкую, как пух, папаху и, примяв ее спереди ребром ладони, раскрасневшаяся, побежала в гостиную к зеркалу.
Глянула и замерла.
— Вот в чем я красивая!—вырвалось у нее.
Прибежали и другие девочки. Нюра быстро оглядела их. Леля в красной черкеске, в черной папахе была недурна, но только еще больше стала похожа на девочку. Симочка же, наоборот, выглядела совсем мальчишкой.
Нюра расхохоталась:
— Глядите, Степка Горбань!
Степу знала вся станица. Худой и длинный, с хворостиной в руках, он каждый вечер шагал за общественным стадом.
— А Рая! — Нюра всплеснула руками. — Вылитый Тарас Бульба!
Дурачась и отталкивая друг друга от зеркала, они навели себе сажей усы и так увлеклись маскарадом, что не заметили, как вошел отец.
— Здорово, казаки!—сказал он.
Все оглянулись.
— Здравия желаю, господин есаул!—подбежав к отцу, Леля козырнула.
Атаман оглядел девочек и невольно остановил свой взгляд на Нюре. Она, действительно, была хороша. Лучше всех. Ему даже стало как-то обидно, что его Леля поблекла перед ней. Все же он сказал:
— Эх! Коня бы тебе, Нюра! Умеешь на коне сидеть?
— Умею,—с задором ответила та. А когда она улыбнулась и из-под ее черных усиков блеснули белые, как у джигита, зубы, атаман не мог удержаться и искренне воскликнул:
— Молодец! Вот это казак! С такими нам и большевики не страшны.
— Да я их и так не боюсь,—пристегивая шашку, гордо заявила Леля.—Пусть только явятся... Но они не явятся, папа, да?
Атаман ничего не ответил. Перестав улыбаться, он достал портсигар, повертел его в руках и молча вышел из комнаты.
II
Широко и привольно раскинулась станица, вся утопая в садах. Сейчас сады были еще прозрачны, но уже распустились почки. Улицы в станице прямы и просторны, и в какую сторону ни пойди — выведут тебя в необъятную степь. А в ней, как островки в океане, разбросаны большие и малые хутора с грядами высоких, синеющих в мареве тополей. По одну сторону станицы мелькали вытянутые, как по линейке, ровные телеграфные столбы. Вдоль них тянулось железнодорожное полотно. Весной, когда степь черна и только курится паром, можно было увидеть и невысокую насыпь. В конце лета, когда созревали хлеба, она пряталась в них.
По другую сторону станицы, за обширной толокой, стояли в ряд большие крылатые мельницы. По вечерам, когда садилось солнце, одна сторона их казалась желтой, точно облитой блестящей охрой. Когда же тускнели краски и мельницы снова становились темными, то на высокой кирпичной колокольне, что подымалась из центра станицы, вспыхивал тонкий медный крест.
Церковь стояла на широкой квадратной площади, обсаженной в два ряда стройными тополями. По одну сторону площади виднелся большой и неуклюжий двухэтажный дом со стертыми каменными ступенями у крыльца. Тут же была коновязь, возле которой всегда можно было увидеть двух-трех оседланных лошадей. Это казачье станичное правление. При нем обширный, мощеный кирпичом двор с хозяйственными постройками. Под главным зданием темный, сырой подвал с тяжелой железной дверью. Это «холодная», куда атаман сажал провинившихся станичников.
По другую сторону площади, на углу, вытянулось одноэтажное строение под зеленой железной крышей. Это школа, где учились Нюра и ее подруги. Недалеко от школы—добротно сложенный кирпичный дом со светлыми окнами и крылечком. Здесь живет станичный священник отец Афанасий. При доме—сад. Он обнесен высоким деревянным забором, густо утыканным длинными острыми гвоздями.
От церкви во все стороны расходились улицы. Летом они клубились легкой и теплой пылью, а осенью блестели черными густыми лужами. И чем ближе к окраине, тем все уменьшались и все более кособокими становились хаты, тем ниже «хилились» к земле ветхие, расшатанные плетни.
В конце одной из улиц беспрерывно стучала и пыхтела паровая мельница мишкиного отца Ивана Макаровича Садыло.
За мельницей начинался овраг, где станичники брали глину. За оврагом синели сады, а дальше—снова степь и хутора. Летом в овраге хорошо было играть, прятаться, или под вечер, когда спадет жара, сидеть и рассказывать всякие истории.