— Папа,—раздается за его спиной,—неужели они придут?
Иван Макарович молчит. Где-то далеко за садом ночное небо обожгло короткой вспышкой, и прокатился орудийный гул.
Минуту спустя на крыльце появилась еще фигура. Это квартирант Ивана Макаровича—сотник Юрченко. И ему не спится. Иван Макарович достает трубку, закуривает, и огонек от спички дрожит на желтом и небритом лице сотника. За воротами слышатся осторожные шаги. Ходит часовой...
— Охрименко!—окликает его Юрченко.
1 — Я, ваше благородие!
— Смотри в оба!
— Слушаю!
— Спать иди,—выпроваживает Иван Макарович Мишку.
Тот уходит, но остается за дверьми в надежде услышать, о чем будет говорить отец. Но на крыльце разговаривают тихо, и он ничего не может разобрать.
— Куда же мы теперь будем подаваться?—посапывая трубкой, спрашивает Иван Макарович.
— На курорты,—хрипло и зло отвечает Юрченко.—К морю. Укрепимся за горами...
— Так...
Иван Макарович мало верит и в горы, и в Юрченко, однако, не желая казаться трусом, молчит и продолжает раскуривать трубку. Где-то в конце улицы рождаются неясные звуки. Юрченко настораживается, настораживается и Иван Макарович.
— Охрименко!—тихо окликает Юрченко.—Гляди! Что там?
—• Слушаю!
Минуту спустя часовой шопотом докладывает из-за калитки:
— Похоже, что конница, ваше благородие.—И слышится мягкий треск винтовочного затвора.
Юрченко бросается в комнату за наганом, натыкается на Мишку.
— Что? Что?—испуганно шепчет тот.
Иван Макарович опускает руку в карман. Теперь наган всегда при нем. Звуки на улице становятся ясней, слышно, как по грязи чавкают подковы, доносятся сдержанные голоса.
•—■ Кто?—испуганно кричит в темноту Охрименко и на всякий случай открывает калитку.
— Запри!—'строго приказывает Иван Макарович.
Охрименко не решается отрезать себе путь к отступлению и только слегка прикрывает калитку.
—- Кто?—кричит он, и голос его дрожит.—-Не иначе как целая сотня!—шепчет он выбежавшему на крыльцо Юрченко.
— А ты кто там?—доносится с улицы голос и вслед за этим чья-то грубая брань.
•— Свои!—вдруг радостно сообщает Охрименко, и Юрченко бросается к калитке.
В темноте уныло движется конная сотня, слегка погромыхивая, с трудом ползут по грязи орудия. У калитки из темноты вырастает всадник.
— Что за люди?—строго спрашивает он.
Юрченко замечает на его плече тускло сверкнувший погон и облегченно вздыхает. Появляется в калитке и Садыло.
— Где ж вас всех, бог вам помощь, разместить?—по-хозяй-ски спрашивает он офицера, пытливо вглядываясь в него.
— Не до ночлега нам, — коротко отвечает тот и отъезжает от калитки. В темноте сотня продолжала двигаться дальше.
— Отступают,—шепчет Садыло и опять вздыхает.
— Драпают,—развязно и желчно отвечает Юрченко и сует в карман наган.
... А на самой окраине станицы, у дверей низенькой хатки, приютившейся над глубоко промытым дождями овражком, прижавшись друг к другу, стоят Оля и Акимовна.
— Бабушка, слышите?—после каждого орудийного раската спрашивает Оля.—Неужели ж наши?
— Тихо, деточка,—Акимовна гладит ее по голове,—то тебе батька голос свой подает. Слышишь—какой ѵ него голос стал гремучий? Не тревожь себя, не волнуйся, пойдем спать.
Но она сама не может оторвать глаз от вспыхивающих в черной ночи зарниц и, как зачарованная, слушает суровые, но несущие радость, грозные рокоты орудий.
Не спит и нюрина тетка—ворочается, вздыхает, крестится в темноте.
— Владычица-богородица,—шепчет она,—и что это на свете творится!
Нюра слышит ее вздохи, и сердце ее неугомонно колотится. «Неужели скоро конец всему? Неужели скоро будем жить, как люди?» И ей представляется: идет она по улице, с нею Даша, Оля и все ее товарищи, а вокруг много народа, и вое говорят: «Глядите, глядите, это комсомольцы!» А девчата и хлопцы подходят к ней с просьбой: «Пиши и нас в комсомол». «А где же вы раньше были?»—укоризненно говорит она. Или вот: приезжает она на хутор с отцом,—а у калитки стоит бледная, перепуганная Марина...
— Проклятая!—невольно вырывается у Нюры.
— А?—вздрогнув, спрашивает тетка.—Ты еще не спишь?
— А вы чего не спите?
«Батьку ждет», — с досадой думает тетка.
... А в это же время на хуторе в своей хате, у раскрытой форточки, стоит в одном белье дед Карпо. В темном углу, свесив с кровати худые и длинные ноги, сидит его высохшая, как мумия, старуха. Дед на цыпочках старается дотянуться до форточки и жадно слушает. С каждым ударом орудий он спрашивает:
— Чуешь, CTapà?
—- Ничего не чую, — отвечает та.
Дед знает, что она туга на ухо, и все-таки снова упрямо спрашивает: