— Танел! Танел!
И Хельви заглянула в комнату.
— Мати умер! — рыдала Хельви.
— Что ты говоришь?! — крикнул Танел, вскочил и пулей вылетел в коридор.
В стороне от дома за поленницей лежал маленький пятилетний человек, младший сын Хельви, Мати. Танел опустился на четвереньки и, приложив к его груди ухо, пытался уловить шум дыхания.
— Мати! Мати! — позвал Танел тихим настойчивым голосом и потряс мертвенно-бледную толстощекую мордашку.
— Ой, ой, ой! — стонала Паула.
Уткнув лицо в ладони, Хельви выла так громко, что веселый смех Танела совсем не был слышен.
— Твоего курильщика надо отнести и уложить в постель, — сказал Танел.
Хельви онемела от удивления, провела рукой по глазам и зашмыгала носом. Потом тихо спросила:
— Боже мой! А что в таких случаях дают? Молока?
Танел поднялся и с ребенком на руках направился к дому. Хельви и Паула шли за ним по пятам. Навалившись грудью на подоконник, в окне торчала Мамаша-Египет, но не решалась ни о чем расспрашивать.
Компания маленьких курильщиков мудро предпочитала держаться подальше и со стороны наблюдала за всем происходящим.
Это случилось в субботу.
А в воскресенье к Танелу приехала мать, и затем Танел пошел проводить ее на остановку автобуса.
Они сидели на скамейке под соснами и были оба нежны и печальны.
Со времени последнего их свидания мать как-то изменилась. Раньше она губы не красила. И этой яркой, веселенькой шали у матери на плечах Танел тоже раньше не видел.
— Что ты об этом думаешь? Только честно, — спросила мать озабоченно.
— Красиво, — кивнул Танел, — тебе идет.
— Нет. Я говорю о нем.
— А-а! — Танел думал о шали. — Он хороший человек.
— Но ты против, чтобы я с ним расписалась?
Танел яростно затряс головой.
— Почему же, если ты довольна… — Дальше Танелу почему-то стало неловко, он только добавил: — Ты ведь так долго была одна.
Мать растроганно закусила губы.
— Тогда чего же ты не хочешь жить с нами?
— Я ведь родился здесь. И я бы прибежал сюда откуда бы то ни было, — тихо сказал Танел.
— Значит, только поэтому?
— Да.
— Честно? — спросила мать.
— Честное слово.
Лицо Танела выражало такую безграничную искренность, что мать облегченно вздохнула.
Междугородный автобус был еще далеко, а мать уже торопливо поднялась.
— Пиши мне почаще, ладно? И приезжай все-таки нас навестить.
— Обязательно приеду, — пообещал парень с веселой беззаботностью и протянул матери сверток.
— Что это? — вскинула брови мать.
— Немножко свежей рыбы, — объяснил Танел застенчиво и покраснел.
Мать оглядела его с макушки до пят, словно прощаясь с ним навеки.
— Ты куришь? — спросила она.
— Нет.
— А кто стирает тебе рубашки?
— Я сам. А что? Не чисто? — забеспокоился Танел.
Мать покачала головой.
— Ты мне больше денег не посылай. Тебе самому пригодятся, — сказала она, выдернула из рукава пальто платочек и прижала к глазам.
Настала пора садиться в автобус.
В это самое время Матушка-Египет вынесла на крылечко кастрюлю с киселем и спросила:
— Интересно, какое у его матери теперь новое хвамилие?
Но Паула не знала.
3. О прекрасном мире, впаянном в стекло, и о стеклянных шарах, сквозь которые видно настоящее небо
Кади стояла во дворе рядом со своей замшелой яблоней и глядела вслед заходящему солнцу.
— Хорошая будет погода, — сказала Кади, войдя в дом, и принялась солить рыбу: прежний засол уже подошел к концу.
На донышке бочонка оставались только жижа и какие-то ошметки — горькие и ржавые, их уже невозможно было есть.
Саале сидела на краю постели, сложив руки, и рассматривала висящие над комодом фотографии. Она и раньше глядела на них, но бездумно.
Это были портреты мальчишек.
Один сидит по-турецки на земле, зажав в ногах футбольный мяч. Другой, в кепке, напоминавшей огромный гриб, стоит в лодке, а ворот рубашки отложен на пиджак. Третий был снят на фоне развалин Ракверского замка, в брюках гольф и черных чулках, как у городских мальчишек. Одну руку он держал в кармане пиджака.
Здесь же рядом фотография, снятая в ателье: на фоне нарисованных колонн и занавесок с кистями сидит в плетеном кресле пожилая тетушка, у которой прямо от подбородка до живота спускается кружевное жабо, похожее на винтовую лестницу. У тетушки упрямое лицо сильной и простой деревенской женщины и гладко зачесанные волосы. Около нее стоит мальчишка с густой челкой, большим галстуком-бантом в горошину и в бархатном костюмчике, штанишки которого пристегивались на пуговицах к блузе. У него еще более упрямое лицо, и он еще более не в настроении, чем пожилая тетушка. Казалось, он вот-вот покажет язык.