После моей операции мы рассматривали вопрос об усыновлении, но нам сказали, что может потребоваться до десяти лет на поиски здорового ребенка, поэтому мы воздержались, убедив себя, что нам достаточно друг друга, и оправдывая такую позицию всеми доступными способами.
– Возможно, это знак, – сказал как-то Брант. – Не всем суждено стать родителями.
Брант справлялся с нашим выбором, с головой уйдя в работу, соглашаясь на все новые международные проекты. Он использовал малейший шанс брать меня с собой в поездки. Возможность увидеть мир и забыться избавляла мой разум от физической пустоты, созданной нашим выбором. Но, как оказалось, лишь на время.
Пустота эта неизбежно возвращалась, десятикратно усиливаясь, и всегда казалась тем страшней, чем холоднее стояла погода. Возможно, ее провоцировали голые деревья вокруг нашего дома. В это время года они выглядят унылыми и неживыми, как мое опустошенное лоно.
Заставляю себя не думать о том, что к этому времени мы уже могли бы иметь ребенка, если бы не отказались от своего намерения и записались в очередь.
Вот что с вами делает страх. Он вынуждает усомниться в том, чего вы хотите, и в том, хотите ли вы этого.
– Ненавижу, когда не знаешь, чего ждать, утвердят нас или не утвердят и все такое, – говорю я, – но это вроде как будоражит, верно? Словно небольшое приключение.
– Ты все идеализируешь, – отвечает он, как уже отвечал десятки раз – мягко, но непреклонно. – Я просто беспокоюсь, что ты привяжешься и что-нибудь случится.
– А мне не дает покоя мысль, что где-то есть дитя, которое нуждается в нас, – говорю я. – Так что мое беспокойство перекрывает твое.
Я подмигиваю, чтобы спрятать свои переживания.
Брант улыбается; он жует, и губы его сомкнуты, но в уголках глаз собираются морщинки – он щурится, погружаясь в мысли. Проведя с этим мужчиной добрую часть своей взрослой жизни, я почти догадываюсь, о чем он думает.
Понравится ли тебе сидеть дома с ребенком, пока я путешествую?
Не станешь ли ты скучать о поездках по миру?
Ты в полной мере осознаешь, от чего отказываешься, идя на это?
Что, если мы не сможем сблизиться с ребенком?
И что делать, если у ребенка обнаружатся особенности, с которыми мы не сможем справиться?
Если он собирается спросить меня об этих вещах, как уже делал в прошлом, то я дам все тот же неизменный ответ: пусть оставит эти заботы мне.
Нет ни одного сценария, которого я мысленно не разбирала в те долгие часы, когда меня по ночам посещала бессонница. А в последнее время это случается слишком часто, поскольку Брант прячется в своей студии до самого рассвета, заканчивая последний проект, выполненный для «Вэнити фейр».
Мой супруг сосредотачивается на еде, снова целиком втянувшись в свою интровертную раковину, а я думаю о том, о чем стараюсь не думать с тех пор, как нашла эту вещь в ящике с носками в комоде Бранта.
Нам нужно решение, нужно прямо сейчас, потому что я теряю мужа.
Глава 3
Рен
Я бы сделала что угодно, только бы научиться простодушию Сэйдж.
Живот урчит и урчит беспрестанно, голова раскалывается, а Сэйдж знай себе поет.
Я уже готова сорваться и накричать на единственного человека, кто еще как-то от меня зависит, но в последний момент делаю над собой усилие, отбрасываю эту мысль и направляюсь к оконцу на кухне. Смотрю поверх клетчатой занавески на лес, как делала уже много раз. Какая-то частичка меня надеется, что сейчас из воздуха соткутся и, устало улыбаясь, поспешат к дому, радуясь, что вернулись наконец из опасного путешествия, Мама и Иви.
Каждую ночь, лежа в постели, вижу их обеих, входящих в хижину, и просыпаюсь на мокрых от слез подушках. Меня никогда не баловали, в отличие от Сэйдж, но в последнее время к исходу дня кончается всякое терпение.
Хотя терпение – не единственное, что истощается.
Еще надежда.
И мое тело.
Наши припасы.
Сама жизнь.
Все это просто… сходит на нет.
И очень скоро ничего не останется.
От мысли о медленном угасании, о смерти от холода и голода вместе с простодушной, ничего толком не понимающей младшей сестренкой кровь стынет в жилах, но и думать о том, чтобы оставить дом и выйти из леса, я не могу.
Нам не разрешается выходить за пределы леса, и даже если бы мы на это отважились, кто знает, куда идти. Скорее всего, нас сожрал бы какой-нибудь голодный койот.
Если мне суждено умереть, лучше умру здесь, возле закопченного очага, согревавшего нас и готовившего нам пищу, свидетеля сотен и сотен часов, проведенных за слушанием любимых маминых рассказов. Лучше я умру со своими потрепанными книжками, блокнотами для рисования и собранием кукол, сшитых мною за эти годы для младших сестер. Пусть я умру, завернувшись в одно из старых маминых платьев, вдыхая запах лавандового мыла, изготовленного из козьего молока, чем буду лежать на земле, заваленная ломаными ветками и пожухлыми листьями.