Арина намеренно попыталась избавиться от утешавшей ее подруги. Обида слишком давила, горечь поражения буквально чувствовалась на губах: ведь слезы скорее горьки, чем солоны.
Она зашла в кафе, села за столик. Страдать нужно в одиночестве. А одиночество, как известно, обретается в толпе. Кафе идеально подходило для этой цели: никого из знакомых — да и нет их, знакомых-то, кроме Марины и ее друзей, — сутолока, люди спешат заглотить кофе и бегут дальше, их ждут собственные дела и делишки. И никто из них не догадывается, что рядом возвышенная и гордая натура переживает одну из величайших трагедий.
Арина страдала так, как могут страдать только в юности, когда еще не знают ни жизни, ни собственных сил. Только в юности да в глубокой старости люди бывают безжалостно раздавлены, парализованы собственным страданием. Но оба эти вида безысходного отчаяния по существу совершенно различны. Отчаяние старости смягчено жизненным опытом, твердой уверенностью, что жизнь — это нечто «полосатое», что периоды страданий и мук неизбежно сменяются периодами мира душевного, а порой — и счастья.
Молодость не знает этих периодов жизни. Составив себе представление о жизни, о борьбе и победах жизненных на основании прочитанных книг или собственного воображения, мечтаний, юность, потерпев неудачу, действительно готова потерять голову.
Максималистская юношеская гордость не позволяет ей признать свою вину в неудаче, просто сказать себе: я ошиблась, нужно искать совершенно другой путь для достижения намеченной цели, для достижения желаемого. Своих ошибок люди в молодости, как правило, почти не признают. А ведь только осознание и тщательный анализ ошибок, своих собственных ошибок, дает шанс достичь желаемого в дальнейшем.
Гордость не позволяет юности усомниться в себе.
Все неудачи, по ее мнению, объясняются действием внешних злых сил, управу на которые юность найти не может, да, пожалуй, и не старается найти: в горчайшей чаше незаслуженного страдания есть сладкий яд отчаяния, безвыходности, рока. А я вот, прекрасный, безвинный страдалец, гибну от злого рока и — увы! Тут уж никто и ничто не поможет. Недаром считается отчаяние одним из смертных грехов: оно обрекает человека на бездействие. Все! Выхода нет! Конец! А глупая гордость подпевает: не мне смириться! Не мне стучать в каждую дверь в поисках поддержки, помощи! Не могу и не желаю принять помощь или — это же унижение! — сочувствие от кого бы то ни было. Не знает юность щедрой способности жизни дарить счастье, изменять вдруг ни с того ни с сего боль и неудачи светлым даром радости.
И вот в ослеплении сиюминутного страдания юность уже готова покуситься на величайшую святыню, дарованную ей, на самую большую ценность — на саму жизнь. Забывая, что только Бог вправе давать и пресекать жизнь.
Пусть не само самоубийство: сколько еще человечество изобрело способов калечить великий Божий дар — жизнь: наркотики, пьянство, разврат — все это и, вероятно, многое другое вопреки воле Всевышнего взял на свою душу человек, обуянный гордыней и отчаянием.
Арина не задумывалась о таких вещах, она просто отчаянно страдала. Вернуться в благословенный родной край потерпевшей поражение! При одной мысли об этом сердце девушки леденело: показать свое унижение друзьям-завистникам! Признать, что правы были родители, предостерегающие от соблазнов большого города, предсказывающие поражение, явиться к ним побитой собачонкой — да низачтонасвете! Но и здесь выхода нет: нет жилья, нет денег... Пойти куда-нибудь в «лимитчицы», на тяжелую унизительную работенку? Нет! Это не для нее... С ужасом и отвращением вспоминала она Лупоглазого... Нет! И подобных вещей (кажется, дающих, однако, не мало) она не желает! Не может смириться с подобным способом «самоутверждения». Куда не кинь — везде клин!
Порой Арина была готова возненавидеть свою жизнь!
Ненавидеть, втаптывать в грязь, губить без оглядки... Точно это месть кому-то или чему-то. Не желаете дать мне то, что я хочу, — так получайте взамен то, что обесценит, унизит и загрязнит все, что вы считаете святым и чистым!
Пострадав с час — действительно от всего сердца — и размышляя подобными возвышенными образами и ассоциациями, — что, впрочем, не помешало ей с аппетитом сжевать рогалик и пирожное, Арина немного успокоилась. Она все же отличалась не столько своим чуть архаичным именем, но и пристрастностью к концу XX века — века отчаянного, суматошного и отличающегося тем цинизмом, который может вызвать у людей лишь предчувствие апокалипсиса, гигантской гекатомбы, — ведь кто из нас не вырос под звуки, проникающие в приоткрытое окно, звуки незамысловатой песенки тогда еще запрещенного шансонье и эмигранта Вилли Токарева: