Из чайной выходили мужчины, оправляя складки на гимнастерках без знаков различия, другие мужчины, одетые точно так же, проезжали по главной улице в высоких тарантасах. Женщины в вышитых белых передниках и платках торопливо уступали им дорогу.
Обоз свернул и пересек зеленую площадку, разогнав и всполошив стаю гусей. Придя в себя, гуси вытянули длинные шеи, зашипели и гоготали еще долго и зло, подобно женщинам, которые, начав браниться, никак не могут уняться.
Лошадей остановили перед современным белым зданием школы. Рыжик бросил поводья в телегу и пошел в эвакопункт. Вокруг прибывших собирался народ. Заброшенные сюда войной беженцы из разных мест. Каждый надеялся встретить земляка, услышать новости о своих родных местах.
— Вы из Москвы?
— Нет.
— Из Ленинграда?
— Нет.
— Может быть, из Минска?
— Нет.
— Может быть, вы знаете что-нибудь о Гродно? — спросил еврей с испуганными глазами.
— Нет.
— Откуда же вы?
— Из Эстонии.
Инженер Ситска попытался заглянуть в окна домов и решил: жить можно.
Он соскучился по бане, чистому белью и постели. Но едва он размечтался об этом, как пришел Рыжик со списком в руках: приезжих рассылали в разные колхозы. Раздались громкие крики.
Почему их не оставляют здесь? Они измучены длинной дорогой, неужели опять тащиться с детишками на ночь глядя? Когда же наступит конец всем мучениям?
Навзрыд плакала Лиили над своей больной девочкой, и инженер Ситска успокаивающе положил руку на плечо невестки.
Рыжик смотрел в землю. Даже для своего Тчечек, красивого цветка, не смог бы он найти ночлег в переполненном поселке. В школе жили, в Доме культуры жили, дом самого Рыжика был забит людьми.
Гнев утих. Не было сил сердиться и спорить. Осталось лишь полное безразличие и желание покоя.
Инженер покорно вздохнул и надел шляпу.
— Сколько еще ехать?
— Двадцать пять километров, — успокоил Рыжик.
Две телеги последовали за телегой Ситска и с грохотом скрылись на большаке.
Долго ехали в черной ночи. Война гнала их дальше и дальше. Головы дремавших склонялись то в одну, то в другую сторону. Кругом было черно: на дороге, в небе и на душе.
Глава вторая
Старики здесь плохо говорили по-русски, а женщины объяснялись только при помощи жестов, и все-таки удалось все сделать и обо всем договориться. Из каждого дома пришли женщины, кто с тазиком, кто с ведром, с керосиновой лампой или со щипцами для угля. Приносили беженцам кто что мог, чтобы хоть как-то облегчить им жизнь и сделать их быт более сносным. Татарки сочувственно качали головой и что-то нежно говорили на своем языке. Тильде была растрогана.
— Хорошие здесь люди, — сказала она Еэве.
Поначалу беженцы из Эстонии чувствовали себя временными, случайными жителями колхоза. Они надеялись, что скоро можно будет собираться домой. Это случится очень скоро, сомнений не было. Поэтому все было здесь чужим: и хлеб, и нормы, и колхозные дела, и растянувшаяся почти на два километра деревня Старый Такмак. Она начиналась у берегов речки Шайтанки, порог первой избы выходил к самой воде, а последний дом стоял на горе, в молодом дубовом лесочке.
Река, как нож, разрезала большую деревню на две — Старый Такмак и Новый Такмак; летом она мелела, и местами ее желтое дно высыхало. Граница исчезала, иди и гуляй себе.
Жизнь в Старом Такмаке подчинялась строгому ритму. Бригадир на рассвете ходил под окнами и сзывал всех на работу, у амбара выдавали на руки грабли, вилы, косы, взрослые уходили в поле, и в деревне оставалась бесштанная, в одних рубашках детвора. Да еще пчелы жужжали в шиповнике.
И когда плешивый Йемель шел с ведром к речке, он чувствовал себя неловко один на один со своей лиловой тенью.
Только к полудню возвращалась жизнь в деревню. Дымы из печных труб поднимались вертикально вверх, словно кошачьи хвосты. Женщины, прибежавшие с полей на обед, хозяйничали, ставили огромные миски прямо на траву, и семейство, схватив деревянные ложки, принималось за похлебку.
В эти минуты детей ничто не интересовало: ни куры с пестрыми перьями, ни ласковые котята; они раскрывали горящие от перца рты и изредка вытирали набегавшие на глаза слезы.