— Мне нравятся эти простые люди, — отвечал Ситска, и Ванда находила, что Ром великодушен, как всегда.
У земляков Роман Ситска пел старые песни, вел долгие беседы и вместе со всеми проклинал эту неопределенность — сиди на чемоданах, жди у моря погоды.
— Кончится когда-нибудь эта война? — возмущалась Еэва. — Мы не можем оставаться здесь до холодов. — И жалела, что не взяла зимнего пальто.
Поздно вечером Еэва провожала инженера до ворот. Ему нравилась эта женщина, и, разговаривая, он целый вечер влюбленно смотрел Еэве в глаза — она грустно улыбалась, жевала папиросу и краснела под его неотступным взглядом. Еэва знала, что она нравилась инженеру не больше, чем любая другая милая женщина. Инженер влюблялся во всех — в женщин и в мужчин, — если они удивлялись ему и восхищались им.
И Еэве нравился красивый и образованный инженер Ситска, она ждала его каждый вечер и даже красила губы. На работу уже давно ходили все. И на ладонях появились твердые болезненные мозоли.
Погода была словно специально создана для сенокоса. Тильде, Еэва и Кристина ходили ворошить сено. На покосе все торопились, женщины в бригаде не давали Еэве даже докурить, подгоняли ее и каркали как вороны: «Не выполнишь нормы! Не выполнишь нормы!»
— Пошли вы со своей нормой!.. — сердилась Еэва. — Я не колхозница, скажите спасибо и за то, что делаю!
Сердиться-то она сердилась, но… Еэва не привыкла быть последней — на фабрике она работала хорошо, а при советской власти была одной из первых ударниц.
Молча, играючи переворачивала сено Тильде.
— Очень хорошо, — кивнул бригадир, опираясь на землемерный угол. — А почему твой цветочек такой ленивый? Работает с таким видом…
Тильде следила за дочерью с состраданием, часто подходила к ней и показывала, что и как надо делать.
— Я делаю это точно так же, как другие. Что вы все время ко мне придираетесь? — Кристина бросала грабли и разжимала израненные ладони. На ее лице поблескивали сердитые слезы. — Не умею — и не надо! Оставьте меня в покое!
Сердце Тильде готово было разорваться на части. Она не могла видеть слез в глазах своей дочери. Глаза у Кристины были переменчивые, как море, иногда зеленые, как волны, иногда прозрачно-серые, иногда синие, как жаркое летнее небо. С какой радостью Тильде взяла бы на себя все трудности своего ребенка.
— Это слепая куриная любовь, — как-то сказала Еэва, и Тильде долго на нее сердилась.
Длинные ряды скошенного сена источали сладкий одурманивающий запах. Только на склоне горы в непролазном шиповнике трава осталась нескошенной. Солнце безжалостно палило. Все тело горело по утрам, и перед глазами мелькали круги. Но бригадира это не интересовало. Каждое утро он приходил звать на работу и иногда посылал на дальние земли. Оттуда возвращались домой лишь вечером. Обедали на полянке, окруженной кустарником, варили на костре картошку. В жарком синем небе заливались жаворонки, а вокруг костра пели полногрудые девушки в длинных выцветших рабочих платьях. Их пение можно было слушать без конца, но мелодия не запоминалась.
Девушка с оспинками на лице, с монистами из серебряных монет звала:
— Эй, беренги готовы!
Какие большие белоснежные картофелины! Нет, милая Эстония, таких ты не видывала! Они родятся только в черноземе. После огромных рассыпчатых и тающих во рту беренгов приходит жажда. Такая жажда, что и реки мало, только бы пить и пить, а серебристая вода кажется сладкой.
Кристине нравилось бродить в обеденное время, болтать ногами в озере и опускать в холодную воду руки. На берегу белели цветы, а дальше, позади, до неба поднимался лес. Толстоствольные, ослепительно белые березы перешептывались и качали склоненными до земли ветками. Кристина ходила под ними крошечная и хрупкая, как ребенок, заблудившийся в лесу. Ей хотелось только одного — аукаться и откликаться. Она радовалась красоте летнего дня.
Кристина не могла понять, как это матери ничто не трудно, почему кипит работа у деревенских девушек, и при этом у них еще хватает сил дурачиться и бороться в сене, почему они веселые, не жалуются и хохочут до упаду. Разве их спины не сводит болью, разве их мозоли не кровоточат?
Кристина любовалась природой.
Ржаное поле, ласкаемое ветром, так величественно! Ей всегда нравились цветы и поле, уставленное снопами. Как красиво оно издали, но когда это поле становится для тебя мукой… Нет! Кристина могла любить только такую природу, которая ни к чему не обязывала.
Все работали. Только у эстонцев было воскресенье. Йемель стоял на пороге, худой, волосатый, в одних подштанниках, и кричал бригадиру: