Так что двое будут под действием спейсолина. А вот тот, что с контрабандой, не рискнет — даже рискуя космической болезнью. Под влиянием спейсолина он все выболтает. Он должен сохранить контроль над собой.
Все очень просто.
«Антаресский гигант» пришел вовремя. Первым ввели Липски. У него толстые красные губы, круглые щеки и начинающие седеть волосы. Он взглянул на меня и сел. Ничего. Он под воздействием спейсолина.
Я сказал:
— Добрый вечер, сэр.
Он сонным голосом ответил:
— Сер-пантиновая Панама согреет сердце на чашку кофе.
Так действует спейсолин. Мозг этого человека отпущен на свободу. Последний слог вызывает свободные ассоциации.
Следующим вошел Андиамо Ферруччи. Черные усы, длинные и навощенные, смуглая кожа, лицо в оспинах. Он сел.
Я спросил:
— Хорошо добрались?
Он ответил:
— Лис легче фантастических штук жук и стаи птиц.
Липски подхватил:
— Птиц львиц книг за миг для всех.
Я улыбнулся. Остается Харпонастер. Я сжал в одной руке игольчатый пистолет, в другой — магнитные наручники.
И тут вошел Харпонастер. Худой, с обтянутой кожей, и хоть и почти лысый, но значительно моложе, чем выглядит на своем трехмерном снимке. И накачан спейсолином по жабры.
Я сказал:
— Черт возьми
Харпонастер:
— Ми, соль, фа, а вы сказали, в последние дали.
Ферруччи:
— Дали сняли спорная территория шла домой дорогой.
Липски:
— Дорогой, под дугой, горд, лорд.
Я переводил взгляд с одного на другого, а они все более короткими периодами продолжали нести чепуху, пока не смолкли.
Мне было, конечно, ясно: один из них играет. Он все продумал заранее и понял, что если не примет спейсолин, то окажется под подозрением. Может, он подкупил врача, вводившего раствор, или избежал этого каким-то другим способом.
Один из них играет. Это не так трудно. В субэфире регулярно идут комедии о спейсолине. Поразительно, как свободно при этом можно обращаться с кодексом морали. Вы и сами их слышали.
Я смотрел на них и услышал, как внутренний голос спрашивает:
— Ну, и как же ты укажешь пальцем на виновного?
Уже восемь тридцать, и на карте моя работа, моя репутация и моя голова, которая как-то неуверенно сидит на шее. Я отложил все это на потом и подумал о Флоре. Она не будет ждать меня вечно. Кстати, очень вероятно, что и полчаса не станет ждать.
Интересно. Можно ли соблюдать свободные ассоциации, если я заведу их на опасную территорию?
Я сказал:
— Ковер здесь как травка.
Липски:
— Травка из-под земли, ли-ли-ли.
Ферруччи:
— Ли ветер, ли снег неправедный, в Канзасе по колено.
Харпонастер:
— Но… солнце спасти навсегда борода.
Липски:
— До… статочно.
Ферруччи:
— Точно.
Харпонастер:
— Но.
Несколько выдохов, и они иссякли.
Я попробовал снова, не забывая об осторожности. Они запомнят все, что я скажу, и слова мои должны быть совершенно невинными. Я сказал:
— Прекрасная космическая линия.
Ферруччи:
— Линия тигров и слонов полная холмов…
Я прервал его, глядя на Харпонастера:
— Прекрасная космическая линия.
— Линия в постель петель не стоит в этот день как тень…
Я снова прервал, глядя на Липски:
— Прекрасная космическая линия.
— Линия, калиния, то же что всегда, да.
Кто-то подхватил:
— Да, больность записало.
— Сало и обед.
— Бедный человек.
— Век.
Я попробовал еще несколько раз и ничего не получил. Обманщик, должно быть, немало практиковался или же у него прирожденный талант к свободным ассоциациям. Он не напрягал мозг, позволил словам выходить свободно. И он прекрасно знал, что мне нужно. Если «травка» меня не выдала, то трижды повторенные «космические линии» выдали точно. Так что он знает.
И издевается надо мной. Все три произнесли нечто, что можно истолковать как внутреннее чувство вины: «травка из-под земли», «неправедный снег», «солнце спасти навсегда» и тому подобное. Двое говорили это случайно, сами не зная почему. Третий забавлялся.
Как же мне найти этого третьего? Меня охватил приступ ненависти к нему, пальцы задрожали. Ублюдок собирается разрушить Галактику. Хуже того, он не дает мне добраться до Флоры.
Я мог начать обыскивать их. Те двое, что под действием спейсолина, не станут меня останавливать. Сейчас они ничего не испытывают: ни страха, ни ненависти, ни беспокойства, ни страсти, ни желания защититься. И если хоть один сделает малейшую попытку сопротивления, я буду знать своего человека.