Так несколько раз менялось решение. Это выводило из себя раздраженного Щеткина. Ему уже казалось, что юнкера громят ревком и что солдаты не идут благодаря его неопытности и неумелости. Несколько раз за вечер он посылал к телефону бывшего возле него солдата-большевика, но из ревкома спокойно отвечали, что все обстоит благополучно.
Темнота и дождь усиливались.
— Слушай, не знаешь ли, где тут товарищ Верославский? — спросил Щеткин у своего спутника.
— Верославский. Вон стоит наш сокол.
— Что, любят его солдаты?
— И, брат… В огонь и в воду за него.
— Так почему же он стоит и молчит?
— Значит, нужно так. Да ты пойди, поговори с ним.
— Товарищ Верославский!
— Да.
— Я из ревкома. Нужно солдат вывести для охраны.
— Знаю. Вот смотрю, чем все это кончится.
— Может, выступили бы перед солдатами?
— Вот этого как раз и не следует. Смотрите, как меньшевики и эсеры мечутся. Они убеждают не выступать.
— Ну и что?
— А то, что сегодня солдаты все равно не выйдут. Не потому, что слушают предателей, нет. Ночь, сырость, дождь, устали. Будем настаивать — можем подорвать авторитет. Положение не настолько катастрофично.
— А выступят ли завтра?
— Непременно. Вот посмотрите. Они бы и сегодня выступили, если бы серьезная опасность была.
Всю ночь напролет Щеткин не спал, слоняясь по двору казармы. Одежда его промокла насквозь. Холод дрожью пробегал по спине. Иногда он заходил в караулку и созванивался с ревкомом. Так прошла ночь.
А в десять утра из двора казармы вышли три роты и полной боевой готовности. Их выделили сами солдаты. Без всяких приключений Щеткин привел солдат к совету, передал их Кворцову, а сам, нагнувшись к столу, тут же задремал.
Еще ночью в ревкоме получили ультиматум от военного диктатора города полковника Перепелкина. Самым настойчивым образом ревкому было предложено сдаться и распустить военные организации, в противном случае Перепелкин угрожал артиллерийским обстрелом.
С этой же ночи по всему городу развернулись боевые действия. В ответ на ультиматум ревком принял решения о всеобщей забастовке.
Настойчиво звонил телефон. Кворцов напряженно хрипел в трубку… Трамвайный… трамвайный. Забастовка. Бросайте работу… Морозовская. Ревком объявляет… да, бастуйте.
— Гужон… Товарищи, кончайте работу… Объявлена всеобщая… да. Теперь же. Что, обстреливают? Держитесь, вышлем.
Кворцов на секунду оторвался от телефона.
— Товарищ Щеткин, вышли роту к Никитским Воротам. Начались бои. Другую вышли к заставе. Сам?.. Нет, сам оставайся.
Как в истерике, захлебывался телефон.
— Жмут юнкера… Держитесь, товарищи. Сейчас позвоним в штаб гвардии. Подкрепление будет. Да, да.
— Штаб? Штаб? Да. Ревком. Вышлите… Слышите. Мешают черти говорить.
Др-р-р-р-р. Дзынь… — названивает телефон.
— Что, нет медицинского персонала?.. Как? Немедленно узнайте адреса… Волоком тащите из квартир. Не хотят гуманничать, заставьте проявлять гуманность… Саботажники. Да, да.
— Ревком слушает. Мало продовольствия — выдавайте только красногвардейцам.
— Что? Держитесь!
Кворцов с досадой бросил на стол трубку.
— Перевес на стороне юнкеров. По нашил сведениям, их немного; юнкера да три-четыре казачьих сотни. Но великолепно дерутся.
— Нужно бы артиллерию.
— Погодите.
Снова трещит настойчивым звоном телефон.
— Что, Викжель? Да, ревком. Пугаете все. Не дадите транспорта. Предатели. Да. Перемирие — убирайтесь. Мы еще с вами посчитаемся.
Кворцов с шумом повесил трубку.
— Артиллерию бы, — снова сказал Щеткин.
— Верно, верно. Правда, у нас споры были, пускать ли артиллерию в ход, — но мы договорились.
— Она даст перевес.
— Да… Ходынка… Ходынка. Да, ревком. Комитет дивизиона, кто говорит? Слушай, Белкин — чего медлите? Давайте артиллерию, да скорей!
— Ух, горячка какая, — сказал Кворцов, вытирая потный лоб ладонью.
Снова звенел неугомонный телефон.
— Что, Тверскую обстреливают? Где? У Страстного? Не пойму. Сейчас будет артиллерия. Что? Двинцы… Ура, ура! — Голос Кворцова звенел торжеством.
— Слушайте, товарищи! Крупная победа. У Страстного монастыря двинцы захватили пулемет с шестьюдесятью лентами. Герои ребята! Пушка у градоначальства — другая сейчас будет у нас.