— Васенька, ты меня больше не любишь?
— Не до любви теперь, Маруся. Нашла время.
— Но раньше ведь ты любил меня. Любил, скажи?
Гончаренко молчал.
— Я подурнела? Я больше тебе не нравлюсь?
— Перестань, Маруся. Что ты все об этом?
— Но, Васенька, я же люблю тебя.
— Не хочу я любви. Ненавижу ее. Один обман. Да что ты ко мне все с любовью пристала. Сказал, не хочу — и будет. Иди, лучше за ранеными ухаживай.
— Нет, не любит, не любит, — шептала в эти минуты Маруся вслед удаляющейся стройной фигуре.
Среди солдат Гончаренко чувствовал себя отлично.
Пьяная радость носилась в вагонах — домой!
— Эх, да домой! Повоевали. Ну-ка, давай, расскажи, Василий, чего-нибудь, — кричали солдаты, завидев его.
И Василий рассказывал все, что он прочитал о большевиках, о программе партии и о многом другом, призывал солдат, разъехавшись по домам, не сдавать оружия, драться за советы.
— Против помещиков. Земля теперь наша.
— За советскую постоим!
— Кабы шаги такие — сто верст шаг!
— А помещика-то по шеям!
— Винтовки не отдадим!
— А как пулеметы? На волость, что ли?
— У нас в вагонах все рязанские.
— А у нас орловские.
— Им ближе, андронам.
— Дела знаменитые. Дождались свободы.
— Хорошо живется нам на чужой карман, — вставлял какой-нибудь весельчак.
— Не на чужой, а на собственный, — с серьезным видом поправляли его.
— Все наше. Нашим потом и кровью содеяно.
— Не чужое.
— А какой урожай нынче, не знаешь?
— На что урожай?
— На девок. Ха-ха!
— А на баб без антиреса?
— Приедем, всем достанется.
— Известно, достанется, который год…
— Нарожали без нас.
— А тебе не все равно? Товар один.
— Эх… грех. Сразу б двох.
Но велись и другие разговоры.
— Бедно живем. Архангельские мы. Артелью бы.
— Народ прижимистый, не пойдут.
— А если бедняк, то ни лошаденки, ни буренушки.
— Власть машины даст.
— Коммуной, говоришь? Вольготней, если б каждому машину.
— Землица-то дрянная. Вот на Кавказе народ живет, казаки…
— Да, вольно живут. Перебраться бы к ним.
— Вот приедем да посмотрим.
— А за советы постоим, первое дело — мир даден.
— И земля. Тоже прижимка по боку.
— А занятно, как теперь народ живет.
— Домой бы скорей!
— Паровоз-то, как дохлый.
— Машинист спит. Хвост ему подкрутить.
— Эх, даешь… Ды, ах домой.
— Домо-о-ой.
Не останавливаясь, мчались эшелоны, все ближе подъезжали солдаты к России.
Позади горы Турции, сухие пески Азербайджана, тучные сады и поля Терека.
Вот и кубанская степь, пшеничная, полнокровная, сытная, привольная казачья степь. Чуть не даром буханки пшеничного хлеба, поросята, жареные куры, яйца, кавуны, дыни, сало и всяческая снедь. До отказу наполняются солдатские желудки.
Близок конец Кубани, там Россия.
Но вдруг…
Станция Кавказская.
Солнце, потоки красок, шум речи, гром медных труб, сытный митинг. Кто-то говорит с трибуны.
— Да здравствует советская власть!
— Ура… — прокатывается по тысячной толпе солдат.
— Земля, фабрики наши. Не признаем грабительских, тайных договоров. Долой капитализм!
— Доло-ой!
— Контрреволюционные генералы, кадеты и попы поднимают головы. Они организуют восстание. Хотят свергнуть советскую власть. Смерть им!
— Смерть. Нет пощады.
— Все, как один, на защиту завоеваний революции. Ура…
— Ур-р-р-а!
Бу-бу-бу-бу — гремит барабан. Звенят трубы оркестра. Толпы поют:
Только что закончилась выгрузка раненых бойцов дивизии.
В штабном вагоне, в купе Васяткина, сидели за чаем Гончаренко, Нефедов, Кузуев, Ляхин и сам Васяткин.
— Говорят, кадеты и попы наступают. Где-то организовали восстание, один говорил на митинге, — прихлебывая кипяток, сказал Ляхин и заморгал красными глазами.
— Немцы заняли Украину, идут на Дон. Вот газета. Под их крылышком организует силы контрреволюция, — говорил Васяткин, поправляя очки, сползавшие на нос.
— Да, дела. Няньчились мы с офицерами. Вот теперь и прописывают нам ижицу, — зло проворчал Кузуев.
— Да, дела. Плохо то, что хлебные богатые места теряет советская власть — Украину, Дон. Меньшевики оторвали Закавказье. Хорошо, что мы едем с оружием. Нужно надеяться, что вооруженных сил мало у советской власти. Придется еще повоевать.