Вон, товарищи, лежит большевик. Они его почти убила за то, что он им верные слова говорил, предлагал прекратить погром.
— Довольно, — шепнул командующий ротой унтер-офицер Пахомов. — По глазам вижу, они теперь разгонят их. Хорошо про большевика сказал и, главное, лозунг дал правильный.
— Эй вы там, грабители, бросайте добро и немедленно расходитесь по домам, — крикнул насторожившейся толпе Абрам.
— А этого не хочешь? — ответил один из погромщиков, сделав непристойный жест.
Опять из толпы выскочил тот же огромный худой детина с пьяным лицом. Он разорвал на себе рубаху, и, стуча кулаком по загорелой волосатой груди, иступленно кричал:
— Товарищи-солдаты… Разве старый прижим у нас? За что же боррролись. Я, можно сказать, в тюрьме пять лет сидел за революцию. Грабь, ребята. Солдаты не тронут. Свои, небось, русские. Идите к нам, солдатики.
Но солдаты но двигались с места и ждали команду.
— Прямо по толпе… Прицел — тридцать два. Пальба!
Вздыбился лес штыков.
— Ротой!
Толпа, насторожившись, смотрела на солдат.
— Рот-та — пли!
Громко треснул перекатистый залп. Прицел был взят далеко поверх улицы. Но и этот залп произвел должное впечатление. Толпа мгновенно рассеялась в разные стороны. Улица опустела.
— Пошли за угол. Там тоже каша.
Колонна солдат, поблескивая штыками винтовок, мерной поступью скрылась за углом улицы.
Гончаренко уже давно пришел в себя и, слегка прихрамывая, поплелся вслед за Абрамом.
В совете, куда они вскоре пришли, было малолюдно. В одной из комнат сидел Драгин и говорил с кем-то по телефону. Вскоре туда же пришли Тегран и Удойкин. Выяснилось, что погром прекращен.
Драгин от имени совета приказал расставить всюду патрули, арестовывать подозрительных и с награбленным добром отправлять в совет.
Возле Драгина на кончике стула пристроился вождь местных анархистов, юркий молодой человек в чесучевой рубахе, в очках и сандалиях, надетых на босую ногу. Он, горячась, что-то доказывал Драгину. Гончаренко, с чувством тупой боли во всем теле, сидел на скамье, с трудом собираясь с мыслями.
— Народ выявил свою революционную волю, — говорил анархист. — А вы помешали… А вы… а вы…
— А мы, — спокойно отвечал Драгин, записывая что-то на клочке бумаги, — разогнали этот народ, так как это не сознательные трудящиеся, а громилы и воры.
— Неправда! Это ложь, — горячился анархист. — Вы снова солдат одурачили. Знаем мы вас.
— Не одурачили, а разъяснили тем солдатам контрреволюционность их поступков. Но их, как и следовало ожидать, было ничтожное меньшинство.
— А если бы эти солдаты не согласились? Ведь неправда, что их было меньшинство. Многие из них были в толпе.
— Тогда бы мы двинули Красную гвардию. Руки у красногвардейцев чесались.
— Но ведь это было бы кровавое столкновение! Братоубийство!
— Нет, мы до этого не допустили бы.
В комнату вошли два солдата, ведя за собой уже известного Абраму и Гончаренко человека, который верховодил на погроме.
— Ишь, горлопан. Попался наконец, — сказал Абрам.
Арестованный имел наглое выражение лица: пьяные глаза его горели, а рот застыл в презрительной усмешке. Разорванная во многих местах рубаха его болталась тряпками, Его обыскали. Из карманов вытащили полдюжины запечатанных колод карт и около двух дюжин новых карманных часов — серебряных и стальных. Все часы была заведены и тикали наперебой.
— На что тебе все это? — спросил Драгин.
— Товарищам роздал бы. А мне на что?
— Ишь ты, какой благотворитель. Вот расстреляем тебя, чтобы не грабил больше.
Арестованный посмотрел на Драгина, презрительно сплюнул в сторону и вздохнул широкой грудью.
— За что… товарищи, — начал он, оттопырив нижнюю губу, немилосердно стуча кулаками в грудь. — За что вы меня арестовали? А еще большевиками: называетесь! И за частную собственность стоите. За что же тогда страдали, мы, простой народ… За что борролись? На каторге шесть лет сидел.
— За уголовные дела, небось!
— А хоча б и так — разве ж не пострадал… И меня… и меня такого революционера — расстреливать. Да вы смеетесь с меня, товарищи.