— Ну как, товарищи? — громко спросил Хомутов, — согласны?
— Сог-ла-сны!
— Все ли согласны? Ну-ка дозвольте. Мы по правилам. Будем голосовать. Кто за согласие, подымайте руки. Кто супротив? — Э-э-э, и десятка не набралось. Все кулачье да Шибанов.
— А когда ж землю делить? Хлеб-то весь убрали.
— И помещик убрал.
— Еще увезет. А хлеб-то наш.
— Это мы быстро. Завтра и решим.
— Чего завтра? Давайте нынча.
— Теперь нужно.
— Убежит еще… Пошли, православные.
— На усадьбу! На уса-адь-бу!
— И солдаты пусть с нами!
— Эй, Хомутов, пошли вместе.
— Хомутов, Пастухов, слезайте!
— Братцы, пошли… Чего там. О-го-го! Вот она, слабода!
Толпа быстро схлынула. У трибуны на темной площади осталось только с десяток солдат.
— Что ж, товарищи, — спросил Хомутов, — и нам, что ли?
— Да, нужно пойти. И винтовки взять бы. А то еще передерутся крестьяне.
— Или сопротивление будет, — добавил Пастухов.
Помещичья усадьба «Панская» находилась в пяти верстах от волостного села и, точно хищник, прятался в чаще векового парка. Белый, в колоннаде, помещичий дом стоял в центре большого замощенного двора и был опоясан ожерельем амбаров и кирпичных сараев. За домом приютились небольшие хатки, в которых проживали служащие и рабочие при конском заводе и молочной ферме.
В доме помещика стояла глухая тишина. Панский с женой и тремя гостями, только что отужинав, устроились в гостиной и за ломберным столом играли в карты.
Помещик Панский, высокий упитанный человек лет около пятидесяти, был одет в черный сюртучный костюм. Стриженая голова его и гладко выбритое лицо, украшенное орлиным носом, было выразительно, как у артиста. Под глазами у него шли двойные мешки. Лоб и щеки бороздили глубокие морщины, а на правой щеке темнел красный рубец.
Играли вяло, точно по обязанности.
— Банк пятьдесят. — Кто? — тянул каким-то вымученным бледным голосом Панский. — Вам, Андрей Алексеевич, на двадцать пять? Получите карту. Бито. С вас двадцать пять. У нас, господа, крестьяне волнуются. Правда, волостной комитет благоразумен и надежен. Но нужно быть… На сколько? На десять? Григорий Петрович, вот ваша карта.
…Нам, говорю, нужно быть настороже.
— Беру десять… Настороже, это верно, Глеб Евсеевич. Конечно, нужно быть готовыми ко всему.
— А что?
— В двух волостях нашей губернии крестьянский сброд, подогретый большевиками, разграбил шесть имений, а усадьбы сжег. Да, это ваша карта, Капитан Федулович. На тридцать?.. бито, с вас тридцать.
— Ну и что же крестьянам, Григорий Петрович?
— Ничего. Выслали карательный отряд, ну, сорок человек арестовали. Но разве ж это меры? То ли дело раньше. Тут, на месте, порка — кое-кого повесят — и острастка другим.
— Да, это безобразие… Власть совершенно неустойчива.
— Некрепкая власть. Вам банковать, Андрей Алексеевич. Я, конечно, со своей стороны меры принял. Кое-что реализовал, а деньги перевел в английский банк на текущий счет.
— А скот и фермы, Глеб Евсеевич?
— И насчет этого я спокоен. Заложил движимое, и недвижимое имущество в банк.
— Ну, тогда другое дело.
— Конечно. Но банку. Карта — мой банк. Григорий Петрович, банкуйте. В наше время иначе нельзя. Интересно, что сделали с государем. Ведь арестовали.
— Какой кошмар!
— Но верьте, будет царь. Я, как истиннорусский, глубоко верю, что придет опять время, и поверженное в грязь знамя монархизма снова взовьется над страной.
— Конечно… ваши тридцать — с вас сорок пять.
— Тогда за все, за все посчитаемся с господами крестьянами.
— Был в городе. Всюду нелепые красные тряпки, шум, грязь, болтовня. Омерзение охватывает. Откуда же все это? И кругом жиды — везде жиды и уголовники. Рожи нахальные… а солдатня… вот кого ненавижу от всей души. Как вспомню, так настроение портится. Лидочка, сыграй что-нибудь такое…
— Лидия Егоровна, мы просим.
— А не прекратить ли нам игру, господа? — спросил Панский.
— Конечно. Давайте помузицируем.
Полная, высокая женщина подошла в хозяину, шепнула ему что-то и, извинившись за «тет-а-тет», вышла в соседнюю комнату.
Послышались мелодичные звуки рояля.
— Кстати, господа, совет собачьих депутатов выдвигает требования свержения Временного правительства и безвозмездной передачи земли скотам-крестьянам.
— Нет, не допустим. Ни за что!