«Кристина… Крис…».
Это слово стало моей первой осознанной мыслью. Я осторожно приоткрыл глаза – сначала правый, затем левый. Пытался проделать это синхронно, но почему-то не получилось.
Попробовал шевельнуть головой – и обнаружил, что это, в общем, неплохая идея. Пошевелить получилось, и я повернулся в сторону окна (как оказалось, так меньше болела шея). За чисто вымытыми окнами помещалось близкое, с рыжевато-серым налетом, бескрайнее голубое небо. Под ним, как можно было догадаться, но трудно было увидеть, не поднимаясь с кровати, наверняка произрастают чахнущие от смога высокие пальмы.
– Привет, Город Ангелов. Привет, Голливуд! – сказал я вслух, но почему-то не услышал того, что я привык считать своим собственным голосом. Вместо этого тишину нарушили какие-то булькающие звуки и тихое, невнятное бормотание.
Зато в коридоре наверняка расслышали, что голос в палате принадлежит именно мне: внезапно детский щебет затих, и угаданная мною белая дверь с синеватым окошком неуверенно распахнулась.
В мои апартаменты важно, словно океанский лайнер, заплыл высокого роста, очень статный доктор в квадратных очках и с красным планшетом подмышкой. Он радостно потирал свои большие, холёные руки.
«Такими руками впору жизни спасать», – оценил этого медика по достоинству мой внутренний комментатор, но тут же осекся, когда вслед за доктором в палату вошла, глядя на меня во все глаза, моя малышка Крис – вошла своими ногами, – не то что я, прикованный к кровати.
«Старая ты развалина, Дэйв. Немощный старикашка!» – таков был вердикт, таков был комментарий какого-то там из моих многочисленных внутренних «я». И в этот момент мне отчего-то показалось, что девочка вдруг стала на пару лет младше, а серые её глаза вдруг стали в пару раз больше. Чувство всепоглощающей нежности пожаром разлилось в моей груди и быстро потекло по нервам, неплохо утоляя ноющую боль. А вслед за Крис…
А вслед за дочерью в палату вошла невероятно бледная и очень заплаканная женщина – самая красивая женщина из всех, которых я когда-либо встречал в своей жизни.
– Ну здравствуй, Дэйв…
– Привет, Эн.
Получилось не очень убедительно; но, всё же, достаточно отчётливо, чтобы возможно было расслышать ту всеобъемлющую нежность, с которой я произнёс свои первые два слова в своей совершенно новой жизни.
Она заплакала, скривив милейшую гримаску и ухватившись правой рукой за подбородок, а левой ладонью подперев правый локоть – точь-в-точь как делают матрешки, продаваемые в Нью-Йорке на Брайтон-бич, я сам когда-то видел…
А Крис, по-видимому, уже расправившись с растерянностью, продолжила свой прерванный рассказ.
Уставший и разбитый, я снова откинулся на подушку и, погружаясь в лёгкий сон, уже почти не слышал, как Кристи рассказывала про Тома Хэнкса, и про то, как я не хотел просыпаться, когда мы падали, и как она надевала на меня спасательный жилет, и как при ударе о воду прямо к нашим креслам упал спасательный плот – такой же, как в кино!
Я погружался в дремоту, и уже почти не слышал – но, все-таки, слышал, что Крис рассказывала о том, как обмотала шнур вокруг моей руки, когда я окончательно отказался проснуться, а наш техасец был вовсе не из Техаса, а из Теннеси, и что зовут его Бэн Мур, и как я спас его, и её, и себя тоже спас, и спас НАШУ маму от горьких новостей, и что спаслись еще двенадцать (а может, двадцать?) человек, и были еще плоты…
Волна набегает и спадает,
она ласкает тебя своим нежным теплом,
и убаюкивает мир, как будто
любящая мать убаюкивает дитя.
Пусть это – все та же тихоокеанская вода,
сейчас она уже совсем другая.
Ей нравится умиротворение и покой,
и ей нет никакого дела, каким он был –
тот жуткий Девятый Вал.
Конец