Сурнов Олег
Дезертир
Олег Сурнов
Дезертир
Где-то на северо-западе, где-то на юго-востоке, где-то. Деревушка. Без названия и особых достопримечательностей. Деревушка!!!!!!!!!: восемь домиков, река, теплое течение. Ниоткуда. Никогда. Нигде...
... - Сержант Барк. Я ничего не слышу.
Шум войны нарастал в ушах Вэлора.
- Я ничего не слышу!
Он кричал. но его крик был шепотом, шепотом внутри себя, когда не раскрывая рта ты пытаешься выразить засевшее внутри твоего разума. По сравнению с криком войны.
- Таржет, ты? Где твое лицо, Таржет? У тебя нет лица. Ты слышишь? Или это не ты? А! Это я! Да, это я! Я умер. У меня нет лица. Быстрее отсюда. Бегом. Пока никто не видит. А отсюда в Сайгон и домой.
- Нет больше Да-нанга. Хер вам всем собачий. И ты, Барк, получишь свою пулю, а с меня хватит...
Он пробирался сквозь джунгли и бежал не видя дороги. Ее не было. Ливень, кровь, грязь, москиты, мертвые тела, гной, вонь, исходящая от самой земли, и крик, этот душераздирающий стон войны...
... Дождь.
- Я слышу. Я слышу дождь. И нет больше крика.
Вэлор лежал на обочине дороги в луже и слушал дождь, он не мог вспомнить, каким образом очутился в этом месте, но он и не хотел об этом думать. Он медленно поднялся и пошел. Ему было спокойно, необычайно спокойно, как не было еще никогда...
Дождь, дождь без конца и края, дождь. Дорога, и та напоминает дождь. Порою кажется, что дождь льет не только с неба, но и поднимается с земли. Устал. Дорога кажется длинней, когда ты одинок.
Где-то я это слышал. Да, а когда ты еще не знаешь, куда идти.
Тогда еще хуже.
Сержант Барк. Пол хари. Да. Половину его вонючей хари разнесло.
Не жаль, нет, к черту его...
... дерьмо он. А Ник? А кому же я свои документы подпихнул? Не помню, не знаю, кто он там. И никто не разберется, и не будет разбираться. На хрена. А меня нет, нет меня, и все. Рядовой Стоун Кэнсер. Кто он такой? А я кто? Твою мать. Так и не прикуришь. Все правильно. Война для тебя кончилась, парень. А может быть, только начинается. А? Нет, дерьмо ты несешь, приятель. Интересно, сколько это времени я так сам с собой разговариваю? Можно и свихнуться.
... Все. Дошел. Деревня. Странно. Не должно ее здесь быть. Только если ее здесь действительно нет, сдохну через километр.
- Эй, служивый! - Бабка в черном платье поманила пальцем по направлению к старенькой хибарке, - заходи.
Стоун посмотрел на серое дождливое небо, кинул окурок и вошел в избу.
"Черт, свет слепит. Отвлекись."
- Спасибо что пустили. Не все такие приветливые.
За столом сидел потертый от времени дед и с неподдельным интересом разглядывал маленького черненького тараканчика, ползающего по тарелке с картошкой. Одет был дед диковато.
"Наверно, здесь так принято."
Бабка, выглядевшая чуть приличнее, пододвинула стул. И Стоун рухнул на него.
- Картошечки, солдатик?
- Да, бабуля.
- Дак ты уже почти дрыхнешь, рядовой, - произнес дед, ковыряя грязным ногтем в своем ужасном носе, - давай по стопарику, сыночек? Ать?
- Ать. Давай, - Стоун на миг оживился, - спасибо.
Откуда-то из-под табуретки старик извлек бутыль с мутной подозрительной жидкостью, которую вряд ли можно пить.
И как-будто уловив все подозрения Стоуна, он прокряхтел:
- Ххорошая, не трусь. Давай, бабка, чарки. Выпить надо служивому. А картошечкой заешь.
Стоун с большой охотой осушил свою порцию чудесного напитка и прикончил миску картошки, от чего в организме у него потеплело, и он начал засыпать.
- Щас мы, милок, с тобой покурим, а старуха тебе пока постельку приготовит. Мы хоть люди-то и диковатые, но всеж-таки добрые, - рассказывал дед, медленно давя тараканчика.
- Спасибо. Я уж думал - попрут, и шага не успею в дом сделать.
Стоун Кэнсер (или Джон Вэлор) и старик вышли на улицу и уселись на покосившееся крыльцо. Дождь как будто стал мягче.
- Ты здесь задержишься, солдат. Уж поверь мне.
- Что?
- Покурил? Давай спать. Эй, старуха...
"Партизаны. Свинячье дерьмо. Все равно война скоро кончится. Сорок второй. Славный сорок второй. Скоро наша победа. Вот он я, я иду по Красной свинячей площади. Да, я весь в черном. Славянское дерьмо мне кланяется. Нет. Они лежат и тухнут в вонючих канавах, да, валяются в собственном дерьме и жрут, жрут червей и подыхают. Мои славные ребятки мне кланяются. Да. Я это заслужил, мать вашу. И мы жжем эти сраные коммунистические тряпки, эти ихние знамена. Ха-ха... И древко знамени с размахом бьет мне по яйцам..."
- Черт, проклятье. Дерьмовый сон. Так все хорошо начиналось, полковник Генрих Майн, сорокалетний, седой и хмурый, поднялся с дивана и выглянул в окно. За окном белел пейзаж. Различные там дерьмовые березки да сосенки. Всякая там славянская недорастительрость.
Полковник был хмур, может быть от того, что его ударило в пах, может от того, что он вспомнил, что уже давным-давно не сорок второй, славный сорок второй, а довольно поганый для германской армии сорок четвертый. Что все дерьмово хуже некуда, и что пора бы подумать о том, как бы вообще выйти из игры. Раз уж она практически проиграна.
Подумал Майн и о том, что никакой Красной площади в его жизни уже не предвидится, и обнаглевшие партизаны постоянно подрывают поезда, и чтооо...
- Ну и хрен с ней!..
Взрыв. Поезд качнуло, завертело, подбросило вагоны как пушинки. И покатилось. Все в черную бездну. И мечты, и разочарования, и хвала, и ругательства.
Полковник Генрих Майн, раздраженный и хмурый, мелкий и ублюдочный эсэсовец, яростно и жестко вцепился в сиденье, из последних сил стараясь выжить в мясорубке. Завертелся. И потерял всякое понятие о сознании...
"- Значит так, Вэлор. Кому ты подложил свои документы?
- Ты плохо выглядишь, Барк.
- Я Барк? Я что, похож на Барка, а? - из темноты помещения на Джона Вэлора уставились гноившиеся глаза, резко выделявшиеся на фоне кровавой гримасы, красно-черное месиво внезапно затряслось, и из дыры, бывшей когда-то ртом, раздался отвратительный пугающий хохот.
- Ты смешон, Джонни, - проскрежетали гнилые остатки зубов, - ты всегда был смешон. Что ты вообще делал на этой войне?