– А с тобой у неё, значит, любовь?
– Этого я не знаю. Поэтому я здесь.
– Что случилось с Мурычем, который принимает жизнь, как она есть? Кто научил тебя бороться с обстоятельствами? Неужели учишься плавать против течения?
– Просто предупреждаю, что пойду туда, даже если ты будешь стоять у меня на пути.
– Значит, драка?
– Это мы уже проходили, Рони. Не так ли?
– Смотрю на тебя и не понимаю, – Мирон оперся ладонями на приборную панель, чтобы остановить напряжение, что заставляло все тело подергиваться, как маятник. – Нет, правда, я не понимаю, почему в день памяти моей матери, я каждый раз вспоминаю тебя. Я должен вспоминать её в этот день! А вспоминаю… тебя, Мурыч. – горькая улыбка тронула его лицо. – Думал, это потому что она всегда со мной, а ты...
– Я много позже узнал, что случилось тогда…
– Какая разница, когда ты узнал, Тим? Ты даже не позвонил. Не приехал. Не сделал н-и-ч-е-г-о!
– Я был один. С ребенком на руках. Кстати, благодаря тебе.
– Ты был один, Мурыч? Ты сейчас так шутишь? – Мирон закусил губу, пытаясь сдержать гнев, что много лет разрывал его душу изнутри. – Тот день забрал у меня часть жизни. Я помню его в деталях, хотя, память очень старается стереть неприятные моменты. Дом напоминал огромный безмолвный муравейник с кучей народа, где не было ни одного близкого мне человека. Не было моего друга. Единственного, черт возьми, друга! Помню, я весь день пытался себя чем-то занять. Нагрузить работой. До ломоты в костях. До бессилия. Чтобы забыть об адской боли, что разрывает голову, словно она – переполненный жесткий диск. Кажется, с того дня я возненавидел уборку, стирку и готовку. Я не разлюбил чистоту и порядок. Нет. Я возненавидел стерильность, до которой пытались довести наш дом добрые люди, что опекали бедного парнишку, что остался без матери. Я знал, что они просто пытались стереть ее кровь повсюду, отмыть все до искрящейся чистоты. Чтобы не было и намека о том, что случилось. Будто пытались стереть присутствие человека. Будто и не было его вовсе. Ни запаха, ни одежды, ни фантика от его любимой конфеты, ни грязной кружки от испитого чая у дивана. Именно из таких, пусть и раздражающих мелочей, и складывается что-то… близкое сердцу. Складывается чувство, что ты не один в опустевшем доме, что кто-то рядом.
– Нет смысла метать отговорками столько лет спустя… но мне жаль, Рон, – Тимур выпрямился и замер, словно его пронзило стрелой.
– Тебе жаль. А мне бы очень хотелось услышать твои объяснения, Мурыч. Столько лет спустя. Потому что я помню всё. До сих пор помню. Помню, как ломило ладони от холода. Помню, как разбил кулаки, когда лупил ими о стену, представляя, что это он и что я не опоздал! Кожа пальцев была содрана и разъета до крови. Но боли не чувствовалось. Больно было только вот здесь, – Мирон постучал кулаком в области сердца. – Потому что я остался один. Это я остался один, Мурыч. Я, а не ты. И знаешь, я рад, что наконец-то сказал все это! – Мирон открыл дверь автомобиля, собираясь уйти. – А теперь иди к Лиане. Скажи то, что хочешь сказать. Не жди двадцать лет, чтобы сказать, что тебе жаль или извиниться…
[1] Если верить непроверенным источникам – «цу-е-фа» с китайского дословно переводится как «пожалуйста, начинайте», а-ля ready-steady-go на американский манер.
Глава 82. Чернила под кожей
Глава 82. Чернила под кожей
Есть люди, в которых мы видим не просто желание и похоть. Есть люди, в которых мы видим небо. Люди, в которых мы чувствуем кислород, что позволяет дышать. Люди, в которых мы находим ветер. Тот самый, что позволяет взлететь. Свежий, как глоток новой жизни.
Тимур не думал, что найдет такую. Но Максимилиана Ветрова ворвалась в его жизнь также неожиданно, как ураганы приходят туда, где их никто не ждал.
Тимур поднялся по небольшой лестнице и вошел в здание мастерской, отметив про себя, что дверь, не смотря на поздний час, не была заперта. Оказавшись в знакомом просторном холле, он прислушался к звукам, доносившимся со второго этажа, но от волнения слышал только собственное сердце. Его удары в груди напоминали рваный ритм выхлопа его старой Хонды: потам-потам-потам. Только одному человеку всегда удавалось запускать эту музыку в его душе. Без неё его жизнь превратилась в трансляцию мотогонок без звука – совершенно безвкусное зрелище.