Воспоминание было таким осязаемым и сильным, что Билл испытал почти физическую боль. В то же время он чувствовал, что от тех памятных событий его отделяет огромное расстояние и это нечто большее, чем пропасть во времени и пространстве. Может быть, в этом виновата его болезнь. Питер, лучший в мире друг, тоже был страшно далек, хотя их разделяют сейчас какие-нибудь десять футов.
Желтые фризии на прикроватной тумбочке пахли влажной жимолостью. Питер принялся описывать другую фотографию, на которой он и Билл, с голыми торсами, лежали на крыше «триумфа». Билл вспомнил тот день, когда они с Питером врезались в зад «понтиака», не пропустившего их на перекрестке Брод-стрит и Колумбийской. Питер мог затормозить, но парень был неправ, и Питер решил примерно наказать его. Удар был несмертельным, ротозею просто немного пощипали хвостовые перышки, чтобы знал, как надо ездить. Тот парень оказался из травоядных. Тогда они с Питером делили всех людей на травоядных и хищников. У травоядных были слишком большие мозги, что их и губило. Правда, тогда они почувствовали свою вину и предложили ему деньги, хотя он был на сто процентов виноват — начал делать поворот, не пропустив их. Когда это было? На первом курсе? Нет, это было летом, перед поступлением в колледж, когда они, закончив школу, вылетели в самостоятельную жизнь со скоростью пушечных ядер. Какое громадное расстояние отделяет их от тех событий! Это нечто большее, чем просто провал в пространстве и времени. Что это за чувство? Что он может сказать Питеру? Как объяснить ему, что мир душит сам себя? Что он, Билл, превратился в стороннего бессильного наблюдателя?
— Какую ты хочешь вставить в рамку?
— Выбирай сам.
Билл услышал, как внизу Вирджиния разговаривает с Мелиссой. Что-то кричит его мать. Может быть, она зовет его?
— Фотографии я привез тебе, — возразил Питер. — Выбирай.
— Я же сказал, выбирай сам.
Питер вздохнул, осторожно, по одной, собрал фотографии, сложил их обратно в конверт и сунул в карман. Вид у друга был печальный. Билл знал это, хотя и не мог видеть выражения его лица.
— Ладно, — согласился Питер, — я выберу и пришлю тебе.
— Я поставлю ее на столик у кровати. Как твой мед-центр?
— Я ненавижу администрирование.
— Почему тогда ты не уволишься?
— Не могу, зарабатываю слишком большие деньги.
Шум внизу усилился. Слышались какая-то возня и голоса.
— Розали хочет подняться наверх! — крикнула Мелисса.
— Она знает, что я здесь? — крикнул в ответ Билл.
— Не знаю, она просто хочет подняться по лестнице.
— Может быть, мне на несколько минут выйти, чтобы ты побыл с мамой наедине? — сказал Питер и, слегка прихрамывая, медленно пошел к выходу. У двери он остановился: — Ты все еще не знаешь, что у тебя?
— Нет.
— Что за чертовщина! Тебя лечат лучшие доктора. Если они ничего не находят, то не может ли эта болезнь пройти сама, а?
— Возможно.
— Я буду внизу и скоро вернусь.
Отведя взгляд в сторону, он обнял Билла и вышел за дверь.
Через секунду в спальню не вполне уверенной походкой вошла Розали. Волосы ее были прикрыты шарфом, который она надела в расчете на холодную осеннюю погоду Новой Англии. Билл послал ей какой-то шарф в подарок к прошлому дню рождения, и сейчас он пытался разглядеть, не тот ли это шарф. Но видел только волну тонкой ткани на ее плечах. У бедра тоже что-то болталось — то ли сумка, то ли зонтик.
— Дельфиниум! — воскликнула мать своим игривым голоском и направилась прямо к цветам на бюро. — Двухцветный. Ведьмины шляпки. О, а это же львиный зев. Откуда он взялся? Я нигде не могу найти львиный зев в это время года.
Она оглянулась на дверь, в которую только что вошла, словно собираясь уйти, а потом наконец посмотрела на Билла. Ее полное лицо с кокетливым ртом постоянно сохраняло выражение ожидания, даже тогда, когда мать сама не знала, чего ждала. Она смотрела на сына, но взгляд ее был направлен сквозь него. Внезапно в его сознании всплыл ее голос: «Люблю вашу честную компанию». Когда-то она часто говорила ему эту фразу. Мать снова оглянулась на дверь.