— Пусть так. Но ведь вся жизнь вокруг только так и существует, других целей у нее нет. Однако дальше-то я сам выбираю, как мне удовлетворять все эти потребности! В этом и должна быть моя свобода — да чего там — не только моя, каждого человека! Какой еще свободы можно хотеть?
— Пойми, Публий, выбор — это не свобода. Выбор — это уже рамки. Какая свобода у коровы на лугу? Выбор между клевером и люцерной? Итог ведь все равно один: на мясокомбинат. Ну, если дойная, перед этим ее сперва несколько лет за вымя подергают. А потом — туда же, под нож. Как и быка, который "свободно" выбирал между буренкой и пеструшкой.
— Я больше блондинок предпочитаю. Эх, как вспомню сейчас... в Лептис Магне...
— Один хрен. Разницы нет, Публий. Ни между коровами и гетерами, ни между свободой скота на ферме и твоей собственной. Точнее тем, что ты под этим словом подразумеваешь.
— Как ни называй, а пока я в Башню не попал, я жил, как хотел. В полную силу. А что я могу здесь? Жрать, спать, да с тобой лясы точить?..
— Всё твое “в полную силу” сводилось, в сущности, к тому же самому. И не потому, что ты театрам предпочитал лупанарии, а философам — общество гетер и посещения разных стран (кстати, это одно и то же). Ты ведь ценишь не то, что дает подлинную свободу, а то, что приносит “больше ощущений”, “больше жизни”... О чем с тобой после этого говорить?
— Именно так, Туллий! Потому что жизнь и есть высшая ценность. А свобода — в возможности эту ценность реализовывать так, как считаешь нужным. Как я могу тут реализовать себя? Время идет, а в камере этой — не жизнь, а существование...
— Ну и какой ты римлянин после этого?! Ты — животное, которое скулит о том, что ему мешают служить своим инстинктам, выполнять свою генетическую программу: "дайте мне простор и общество, тварь я социальная и право имею!" Высшая ценность... Истеричка. Ты же вещаешь, как обиженный гуманист, который знает лишь один мотив — жалость к себе. Причем ты не можешь просто так жалеть одного себя, вы, гуманисты, слишком цивилизованы для этого, вам обязательно нужно поднять это чувство на пьедестал, абсолютизировать его, доводя его статус до уровня всеобщей истерии, превращая банальное животное ощущение в пафосную идею сочувствия ко всему человекоподобному или "человеколюбие". А на самом деле вся эта ваша любовь — старая рабская потребность в поклонении, нужда в хозяине, владельце, в чем-то, что могло бы оправдать вашу собственную ничтожность. Вы же не можете без религии, без поводка, без привязанности, без тотема. То, что для отсталых христиан — распятый бомж, для гуманистов — человеческая натура и все те потребности, которые из нее следуют. Потому что без них вы — никто. И ничто.
— Животное может быть и ничто, не спорю. Вон, канарейка в клетке — тупая тварь. Сколько уже сидит с нами — хоть бы чирикнула от тоски. Только просо жрать может. Но я-то не хрен собачий! Я — человек, Туллий! Когито — это, как его — эрго сум. Я же осознаю свою несвободу... даже если там одни инстинкты. Все равно их подавлять нельзя. Жизнь — она простора требует!
— В том и дело, что осознаешь ты — не отсутствие свободы, а жалость к себе из-за невозможности эти инстинкты удовлетворить. Потому что когда у тебя все они реализованы, тебе больше никакой иной свободы не хочется. Ну, разве что снова их растеребить, потребности свои... Чтобы опять — за трапезу, на гетеру, "в пампасы!" эт цетера.
— А что в этом плохого?
— А где я сказал, что это плохо? Но какое отношение это имеет к свободе? Тебе не свободы хочется, а расширения клетки. Однако все равно — клетки. Потому что без нее ты себя не представляешь. Если б канарейка сейчас своей клетки лишилась, она бы на пол шмякнулась. Эти прутья ей не только стены, но и пол создают. Экзистенциальную, так сказать, базу. Жердочку, на которой она дрыхнет, держат. Кормилку-поилку ее фундаменталят. Куда она без всего этого? Даже если ей дверцу отворить и на волю выпустить — для неё ведь ровным счётом ничего не изменится, потому что потребность в клетке у нее не исчезнет. В этом смысле тесная клетка тем и хороша, что не создает иллюзии свободы. Поэтому, если бы у птички мозги были, она бы благодарила тех, кто её туда запихнул.