— Нету у них мозгов. Оттого, может, и поют красиво, когда волю им дашь...
— Еще бы... Впрочем, она хоть летать умеет. А ты, Публий? Ты-то куда полетишь, если тебя твоей клетки лишить? И главное — на чем? На хере своем, как на пропеллере? Полагаешь, он тебя вознесет к вершине пирамиды на тяге сублимации?
Пауза.
— Да уж лучше — вниз, чем так пропадать...
— Вот-вот, я и говорю: жалость к себе. Давай-давай — хлещи её стаканами... Животное. Гуманист.
— Как только вспомню, что я в этой Башне всю вечность обречен торчать...
— Опять ты за своё?! Ты издеваешься, Публий!
— Что такое?
— Вечность-то тебе что плохого сделала?! Какого ты её сюда приплел? Ты же её воспринимаешь — как потребитель. Плебей-консуматор. А туда же — "я и вечность!", "бесконечность и мое эго!"... У вас, рабов, врождённая слабость к словам, смысла которых вы не понимаете. Или — боитесь. Что, в сущности, то же самое. Единственное, чего вам хочется — это подчинить своей ограниченной натуре все трансцендентное. Чтобы таким манером восторжествовать над ним. Отсюда же — мечта всей вашей гуманистской братии о вечной жизни... Наверное, это у вас какая-то гиперкомпенсация комплекса собственного ничтожества — через претензию на абсолют: "кто был никем, тот станет всем...". Еще бы! Нет большего кошмара, чем ужас живого от сознания собственной конечности.
— Ну да, ты-то, конечно, выше этого.
— Настоящий римлянин обязан быть выше. А по этому вашему страху, как по шибболету, безошибочно определяешь самовлюбленного раба физиологии, который был и остается банальным приматом. Все эти попытки сопоставить себя и вечность характерны именно для таких рабов, которые панически боятся нового и не представляют, как это "завтра быть не тем, кем вчера" или, тем более, "завтра вообще не быть". Их идеал — остановить время, зафиксировать процессы на том, что уже случилось, а еще лучше — немного откатить вспять, потому что каждый из них представляет собой существо, приспособившееся к среде, которая была прежде. Окружение меняется постоянно, адаптация неизбежно запаздывает, потому что она — не более чем ответ на вызов обстоятельств. И поэтому рабы всю свою жизнь обречены находиться в перманентном сожалении об "утраченном рае, бывшем ранее". Скулеж о прошедшей молодости — того же рода. Нет более чудовищной и антитетичной самой природе идеи, чем idee fixe вечной обезьяны. Тем более — вечно молодой обезьяны. Пожалуй, хуже и примитивнее варваров только христиане со своими тезисами "грехопадения" и "возвращения в потерянный рай".
— Это уже не просто мизантропия, это какая-то мизанимия... А впрочем, любой киник, когда он последователен, рано или поздно кончает этим. Так ведь, Туллий?
— Осторожнее со словами, душка Публий! О твою тавтологию можно себе ноги сломать, пока до смысла сказанного доберешься. Любой последовательно рассуждающий будет киником. Всегда. Твоя беда в том, что ты этой последовательности боишься, как огня. Первый шаг сделал, а когда видишь то, что ожидает на втором — поворачиваешь обратно. Потому что думаешь, что это — конец. В то время как я тебе пытаюсь донести мысль, что это — начало. Хотя — перед кем я распинаюсь? — ты же варвар и биофил.
— Хватит уже! Я гражданин Рима, как и ты!
— Да какой ты римлянин, если ты жизнью восторгаешься, как двадцатилетняя девица? Что ты вообще о ней знаешь? В том числе — о смерти. Что, в принципе...
— ... то же самое?
— Именно так. Хотя на самом деле опыта смерти у каждого из нас куда больше, чем опыта жизни. Последнего, скорее всего, вообще быть не может, поскольку для него потребовалось бы, чтобы существовал некий "континуальный Публий". А вот его-то как раз и не имеется.
— Как это так? Я себя помню, значит я есть.
— Кто это сказал? Ты, Публий, умираешь сотни раз в течение каждой секунды, в каждый следующий миг это твоё "Я" заменяется другим, и для связи между ними у тебя есть лишь то, что ты считаешь "своей" памятью. Чья единственная функция — передать фрагменты старой модели реальности в качестве строительных кирпичей для следующей, облегчая её построение. Как только она оказывается готова, в ней на мгновение возникает нарратор, отмечающийся как твое бесценное “Я”. Вот и весь "ты", душка Публий, вся твоя картина мира. То, что в семантике этой картины присутствует виртуальная единица Эго — не более чем конвенция, принятая для облегчения позиционирования, поскольку твоя модель изначально основана на противопоставлении "выживающего существа" — "окружающей среде". Вне этой модели нет никакого твоего "Я", не существует никакого Публия. Даже конец этой моей фразы дослушает уже не тот Публий, который был в ее начале. Каждый такой ты триллионы раз за сутки появится и тут же безвозвратно исчезнет, незаметно подменяясь следующим ad hoc. Причем замечать эту подмену — некому и незачем. И так до самого последнего кадра, который никто не заменит и не продолжит. Все то, что ты называешь жизнью — это вереница смертей, слепленных лакунами маразма и слепоты. И высшая цель твоего любимого гуманизма — довести этот маразм до абсолюта.