Сестра Констанция. Вы мне завидуете! О, вот самые удивительные слова, какие я только слышала в жизни! Вы мне завидуете, а ведь меня надо бы высечь за то, что я так легкомысленно говорила о смерти нашей преподобной матушки... Смерть матери настоятельницы — это очень серьезная вещь... Мне не доводилось видеть, как умирают серьезные люди. Мой дядя, герцог де Лорж, умер в восемьдесят лет. Это все-таки была не настоящая смерть, это была красивая церемония, и все. Два моих старших брата погибли на войне, мой кузен де Люан — на оленьей охоте в нашем дампьерском лесу, а другой кузен, Жокур, по прозвищу Лунный Свет, утонул в Миссисипи во время американской войны... Все они умерли играючи, если можно так выразиться. У людей знатных всегда было так. То место, что мы занимаем в мире, нам дали не наши титулы и не изъеденные крысами пергаменты, а люди, для которых смерть была просто такой же игрой, как другие игры... О сестра Бланш, я так глупо говорила сегодня. Поэтому явите милость, помогите мне загладить мою вину. Давайте станем на колени и предложим наши две маленькие жизни в обмен на жизнь Ее Преподобия.
Бланш. Это ребячество...
Сестра Констанция. Вовсе нет, сестра Бланш, я вправду думаю, что это озарение сердца.
Бланш. Вы смеетесь надо мной...
Сестра Констанция. Эта мысль пришла ко мне внезапно, я не думаю, чтобы в ней было что-то дурное. Я всегда хотела умереть молодой. Слишком большое несчастье — отдавать Господу жизнь, которой уже не дорожишь или дорожишь только по привычке, по жестокой привычке.
Бланш. Что мне до этой комедии?
Сестра Констанция. Я скажу... Так вот, как только я вас увидела в первый раз, то поняла, что молитва моя услышана.
Бланш (яростно). Молитва о чем?
Сестра Констанция. О том... Но как вы меня сейчас пугаете, сестра Бланш... Вы так странно на меня смотрите...
Бланш подходит к ней ближе.
Бланш. Поставьте этот глупый утюг и отвечайте, прошу вас.
Констанция послушно ставит утюг на стол, черты ее красивого личика мучительно сведены, но сохраняют тем не менее выражение детской безмятежности.
Сестра Констанция. Хорошо... Я поняла, что Господь по милости своей не даст мне состариться и что мы умрем вместе, в один день,— где и как, этого я не знала и сейчас еще не знаю... Это то, что называют предчувствием, ничего больше ,. Вот теперь я вижу, вы так сердитесь на меня за то, что я придавала значение этой... этой...
Бланш. Этой безумной и глупой идее! Не стыдно вам думать, что за вашу жизнь можно купить чью бы то ни было?.. У вас бесовская гордыня... Вы... Вы... Я вам запрещаю...
Умолкает. Выражение боли и изумления мало-помалу уходит с лица Констанции, словно она начинает понимать, впрочем, не зная точно, что именно... Она выдерживает растерянный взгляд Бланш, которая в конце концов отводит глаза, и говорит тихо и грустно, с каким-то пронзительным достоинством.
Сестра Констанция. Я вовсе не хотела вас обидеть...
Сцена VII
Келья в лазарете. Мария от Воплощенияу изголовья настоятельницы.
Мать Мария. Она несколько дней как замещает сестру ризничую. Она будет здесь через минуту.
Настоятельница в постели. Во время всей этой сцены ее манеры и жесты будут составлять
странный контраст с испуганно-тревожным, почти безумным выражением ее лица.
Настоятельница. Будьте добры, приподнимите эту подушку.... Как вы думаете, позволит господин Жавлино, чтобы меня усадили в кресло? Мне очень огорчительно показываться моим дочерям распластанной, как утопленница, которую только что вытащили из воды. Ведь голова у меня в полном порядке... О, я вовсе не хочу кого-то обманывать! Но когда так постыдно не хватает мужества, нужно по крайней мере уметь держаться, чтобы не оказаться невежливой с теми, кто из милосердия готов судить тебя по внешнему виду.
Мать Мария. А я полагала, мать моя, что сегодня ночью ваши страхи утихли...
Настоятельница. Это была просто душевная дремота. Благодарение Богу! Я больше не вижу, как умираю. Считается, что «видеть, как умираешь»,— это только так говорится... Нет, мать моя, я действительно вижу, как умираю, и ничто не может отвлечь меня от этого зрелища. Разумеется, меня трогают ваши заботы обо мне, я хотела бы быть их достойной, но мне от них нет никакого облегчения, вы для меня только тени, едва отличные от образов и воспоминаний прошлого. Я одна, мать моя, совершенно одна, без всякого утешения. Ум мой в состоянии порождать ободряющие мысли, но это тоже лишь призраки мыслей. Они могут поддержать меня не больше, чем может насытить тень окорока на стене.