— Надежду? — предположила Харпер.
Они посмотрели друг на друга.
— Надежду, — повторил он. — Да. Твоя мама дала мне… надежду. Она научила, что в мире есть и хорошее, и плохое. До нее я этого не знал.
— То есть ты думал, что в мире есть только плохое?
— Я… не был уверен. Дрисколл так думал.
— Дрисколл? — Она нахмурилась. — А что ещё думал Дрисколл?
— Не знаю. Мне было всё равно.
Лукас отвернулся, явно не желая больше говорить о Дрисколле. Однако через мгновение он снова посмотрел на Харпер. Леа наклонила голову и скользнула взглядом по его лицу. У него были такие красивые глаза — голубые с золотом, закатно-голубые, миндалевидные, с длинными густыми ресницами. Они резко контрастировали с мужественным видом всех остальных черт лица — загорелой кожей, острыми скулами, квадратной, покрытой щетиной челюстью. И очевидной силой его мускулистого тела. Харпер не стала любоваться его телом. Она запретила себе. Она была уже достаточно взвинчена. Взволнованна. Смущена.
Раз Лукас не хотел рассказывать о Дрисколле, она не будет продолжать расспрашивать и лучше вернется к теме, о которой ему, казалось, удобно говорить.
— В некотором смысле… возможно, ты знаешь мою маму лучше, чем я. Или по крайней мере… другую её сторону. Мама для меня всегда была отражением заботы и дома, всего прекрасного и уютного, чего у меня с тех пор так и не было.
Она взглянула на Лукаса, обдумывая свои слова.
— Я не знаю, может быть, я боюсь, что чтение… — она кивнула в сторону записей, — как-то затуманит и исказить мои другие воспоминания о ней.
Лукас пристально смотрел на неё. Харпер не могла понять выражение, застывшее на его лице.
— Что? Почему ты так на меня смотришь?
— Потому что ты — честный человек. Я могу это сказать. Хотел бы я… если бы я только мог.
Харпер не совсем поняла, что он имел в виду, но почувствовала, что это был комплимент. И всё же он был не совсем прав.
— Я не всегда честна, — выпалила она. — Иногда храню некоторые вещи внутри себя… И довольно часто, на самом деле.
— Правда?
Лукас выглядел смущённым, и Харпер тихо рассмеялась.
— Иногда я много болтаю, чтобы уклониться от определённой темы или если не хочу что-то рассказывать.
Лукас задумался, а затем улыбнулся, будто она прояснила то, что его смущало, и выглядел при этом непередаваемо милым.
— Держать свои чувства при себе — это совсем не то же самое, что лгать. Разве не так?
— Наверное. Что ты держишь в себе, Лукас?
Он грустно вздохнул, но всё же ответил:
— А что я не держу при себе? У меня нет другого выбора.
Харпер покраснела, слегка поморщившись от собственной бестактности.
— Это был глупый вопрос. Я…
— Нет, не глупый. На самом деле, деревья, птицы и все лесные животные знают мои секреты.
Иногда я захожу в чащу леса и кричу их с вершины скал. И все вокруг замирают, чтобы послушать.
Она тихо рассмеялась.
— Тебе становится легче, после того, как ты их выпускаешь наружу? Даже просто в лес?
— Да, — он ухмыльнулся, и сердце Харпер пропустило удар. — Попробуй как-нибудь.
— Может быть, я так и сделаю.
Они сидели, улыбаясь друг другу. Это мгновение было тягучим и будоражащим из-за того, что происходило между ними. Химия, волнение, глубокое любопытство — все элементы неоспоримой тяги между мужчинами и женщинами, которых влечет друг к другу. Так было с начала времен. Эта тяга возникала повсюду. На танцах и в ресторанах. В барах и офисах. В пещерах и хижинах посреди дикого, тёмного леса.
— В любом случае, — сказала Харпер, вставая и поднимая свою сумку с пола у кровати. — Я кое-что принесла и надеюсь, теперь ты мне поможешь. Это взятка, так что ты не можешь отказаться.
Лукас нахмурился, он явно был озадачен.
— Взятка?
Харпер улыбнулась.
— Своего рода плата. Но я просто пошутила. Это скорее подарок, ни к чему не обязывающий. — Она вытащила из сумки бутылку апельсиновой газировки и, подняв её, улыбнулась Лукасу.
Его глаза загорелись от восторга.
— Апельсиновая газировка.
— Да.
Харпер медленно открутила крышку, чтобы шипучка не разбрызгалась, и протянула бутылку Лукасу. Секунду он смотрел на неё, а затем сделал большой глоток и отпустил с… не слишком довольным выражением. Он держал бутылку перед собой, снова изучая, затем сделал её один глоток и поморщился.