Как же основательно они общими силами испортили мальчику пребывание в Англии! Намечалось, что Пенн проучится один триместр в английской школе, но они вовремя не записали его, а потом приема уже не было, и он как приехал в апреле, так с тех пор сидел дома, помогал Энн мыть посуду, был на побегушках у всех, кто дежурил около Фанни, вообще играл довольно-таки жалкую роль в недавно завершившемся долгом, невеселом представлении.
- Он дурного не видит, это верно, - сказала Энн.
Она вздохнула, и мысли Хью обратились на минуту к более серьезным сторонам того хаоса, о котором она упомянула.
Она прервала свою работу и продолжала:
- Бедный мальчик, я очень боюсь, как бы он не почувствовал, что мы все время сравниваем его со Стивом...
Хью поднялся. Его всегда болезненно поражало, что Энн может вот так совсем просто упоминать о Стиве.
- С чего бы ему это чувствовать? Насколько я знаю, никто ему специально о Стиве не рассказывал. - Нет у него больше внука по мужской линии. Теперь фамилия его будет жить только в названии розы.
- Все равно, дети очень чувствительны к таким вещам. Он забавный мальчуган. Мне будет скучно, когда он уедет.
Да, подумал Хью, одинока ты, одинока, бедная Энн. Он увидел желто-зеленые глаза Энн, широко раскрытые, затуманенные печальными мыслями. Он сам знал, что испытывает к ней лишь равнодушную жалость, лишь неопределенную симпатию: бедная Энн, живет здесь как в тюрьме с ушедшим в себя, озлобленным Рэндлом, и не с кем душу отвести - рядом только ее врагини Нэнси Боушот и Клер Свон. Он стал прикидывать, когда можно будет, не обидев ее, вернуться в Лондон.
Ощущение, что в Грэйхеллоке все несчастны, с самого приезда невыносимо угнетало его. Дом и в лучшие-то времена был мрачноватым и, как ему всегда казалось, относился к Рэндлу и Энн если не враждебно, то, во всяком случае, равнодушно. Дом никогда не принимал их всерьез. Он знавал совсем иных обитателей, и порой, особенно по ночам, так и чувствовалось, что он о них вспоминает. Грэйхеллок, порождение двух разных эпох, был домом без особых притязаний на красоту, а его притязания на величественность казались теперь наивными и немного нелепыми. Длинная центральная часть дома, выкрашенная в желтый цвет, с высокими окнами и широким полукругом открытого крыльца, была построена в начале восемнадцатого века. В девятнадцатом веке дом купил богатый владелец полотняных заводов из графства Тирон, который и придумал для него теперешнее название, а также две зубчатые башни по бокам. Кроме того, он соорудил затейливый стеклянный навес над крыльцом, большой зимний сад в форме гриба и кухонную пристройку из красного кирпича - наросты, которые Энн и Рэндл, несмотря на увещевания Хью, так и не сочли нужным удалить. Внутренние же помещения, сходившиеся, как к просторному атриуму, к холодной, с каменным полом прихожей, полной намокших плащей и заляпанных глиной сапог, всегда казались Хью сырыми и темными.
- Ну вот и все, - сказала Энн. Она положила последнюю сложенную вещь на аккуратную стопку и похлопала ее ладонью. - Теперь пойду искать Миранду, надо послать ее переодеться - пора идти в церковь. Большое спасибо, что помогли мне, Хью.
Христианское благочестие Энн, пусть и не подкрепленное четкой доктриной, было неколебимо и, как подозревал Хью, совершенно бездумно. Рэндл, чуждый религиозности, терпел ее в Энн, гораздо менее терпимо он относился к тому, что его дочь, как он выражался, тоже "приобщают к богу". Однако Миранда, вообще-то скорее папина дочка, к удивлению многих, пока что твердо держалась материнской веры. Сам Хью, недемонстративно и опять-таки бездумно, в бога не верил. Религия осталась где-то далеко позади, среди многого другого, тоже забытого.
Теперь он с облегчением направился следом за Энн в сторону гостиной. Выйдя в коридор, он, как дуновение холодного ветра, ощутил присутствие в доме Рэндла. И, ощутив в этом дуновении предвестие грядущих бед, он подумал, с какой же леденящей силой оно, должно быть, коснулось сейчас робкой, незащищенной души Энн.
Гостиная была длинной комнатой с тремя большими окнами, ниши которых заполняли встроенные диванчики, крытые выцветшим кретоном. Окна выходили на парадное крыльцо и на ту же окаймленную буками лужайку. Розы, спускавшиеся под уклон, отсюда не были видны, и между высокими буками сквозило только белое с голубым стремительно летящее небо, которое резкий северо-западный ветер гнал вниз, через бледные разлинованные болота и дальше, на двадцать миль, к мысу Данджнесс и к морю. Гостиная была единственной, кроме спальни Рэндла, "серьезной" комнатой во всем доме, довольно, впрочем, приятной: блекло-зеленая обивка стен, изящная, хоть и обветшалая мебель - разнокалиберные "находки" из второстепенных антикварных лавок. По толстому светло-коричневому ковру разбросаны были неяркими пятнами потертые коврики, которые "в идеальном состоянии" ценились бы на вес золота, однако находились в состоянии далеко не идеальном. В большом книжном шкафу розового дерева помещалась семейная библиотека, куда теперь редко заглядывали: младшее поколение Перонеттов не увлекалось чтением.
Миранда устроилась в одной из оконных ниш, посадив перед собой трех кукол. Одной из них она укоризненно грозила пальцем и на вошедших не обратила внимания. Хью не знал, что думать о своей внучке. Он не мог, например, решить, как воспринимать ее ребячливость. Миранда всегда казалась моложе своих лет, однако же ей как-то удавалось сочетать наивность Питера Пэна [герой сказки Джеймса Барри, волшебный мальчик, который не хотел становиться взрослым] с таким лукавством, что Хью порой готов был усмотреть во всем этом некий маскарад. Но он тут же отгонял эту нелепую мысль. В конце концов, девочка в этом отношении - копия своего отца. Рэндл - тот настоящий Питер Пэн, и несправедливо было бы осуждать в Миранде эту затянувшуюся любовь к куклам, когда ее отец до сих пор держит у себя в спальне игрушечных зверей своего детства. Оба они сродни всякой сказочной нечисти.
По внешности Миранда, конечно, живой портрет Энн, да, вот именно "живой", поскольку те же черты у нее наделены жизнью, почему и сходство ускользает от невнимательного взгляда. Бледность Миранда унаследовала от матери, но в лице ее чувствовалась прозрачность мрамора, а в лице Энн тусклая плотность воска. И волосы у Миранды красиво ложились на плечи, обрамляли лоб и глаза прямыми блестящими прядями, точно шапка из золотых и красных нитей, в то время как неухоженные волосы Энн при точно такой же линии лба были какие-то мертвые, мочальные, их только и оставалось что небрежно отбрасывать с лица. И все-таки, размышлял Хью, Энн до сих пор хороша - сильное лицо и этот ее прямой зеленый взгляд, если б только ее можно было увидеть как следует, а этого, пожалуй, уже никто не может. И еще он подумал, что Энн сама виновата в том, что стала невидимой.