Рашид всю ночь после боя добровольно просидел рядом с завернутыми в плащ-палатки трупами, охраняя их от шакалов — и обычных, и двуногих…
К утру весенняя степь молчала. Ни звука! Ночное переохлаждение и потеря крови сделали свое черное дело. Четверым раненым, ждущим до утра отправки в тыл, помощь тоже уже была ни к чему…
Откуда-то пригнали «Беларусь» с ковшом, и он скоро принялся рыть братскую могилу. Переписали тех, кого узнали. А кого затруднялись узнать — записали на всякий случай в списки без вести пропавших. Так — в плащ-палатках, и опустили в вырытую траншею «борцов за свободу и независимость» — какие там гробы! Татарин в их честь и память дал своеобразный салют: рожок из автомата выпустил целиком, до последнего патрона, в сторону предполагаемого противника, и чисто по-солдатски отпустил грехи:
— Отличились вы, братки, на этом свете! Теперь, куда бы вы ни попали — хоть в ад, хоть в рай — там все же лучше, чем здесь!
На следующее утро на линии новых постов у отбитого села появился комбат с осмотром, как всегда «готовый» к выполнению любой поставленной перед собой задачи — его выдохом можно было вполне дезинфицировать раны. Собрав у командиров взводов трофейное оружие, он сказал всем «априз» — спасибо, но на прощанье — вновь укатил в тыл.
И в этот же день азеры три раза ходили в атаку, пытаясь выбить армян из Талыша, но безуспешно. К вечеру, отчаявшись взять село в лоб, они устроили «братьям-христианам» музыкальные посиделки на любой вкус: рапсодия «гвардейская», затем оригинальное эстрадное представление — обстрел из глубины домов не боевыми снарядами, а просто болванками — попадание есть, а взрыва нет, но от дома — только пыль да штукатурка пополам со щепками, — а на закусь — фейерверк — зажигательный снаряд «Кристалл» в небе над головами. Олег с Петром приютились в одном окопе глубиной не более метра. «Концерт» оказался очень серьезным: каждые десять-двенадцать секунд что-нибудь взрывалось и почему-то обязательно рядом. После каждого близкого взрыва хохол невольно пригибался и бурчал:
— Та шоб вы там уси повсыралыся, собакы!
Грунский лежал молча, пытаясь остановить струящуюся из ушей кровь (результат контузии). Но молчать и чего-то ждать в таком аду было невыносимо. Переждав очередной взрыв, он заорал у Петра под ухом:
— Эй, землячок, хочешь стихи почитаю? Свои!
— Та давай вжэ! — обрадовался тот хоть какому-то развлечению. — Бо так и пошматують — нэ почуешь за всэ життя ниякойи красывойи херомантии!
Олег, стараясь не обращать внимания на его последнее высказывание, закончил свою мысль:
— Это я своему деду к будущему дню Победы сочинил. У меня ведь, кроме него, никого и нет больше из родни. Тоже про войну, подобную этой. Но там хоть знали, за что дерутся, а здесь… Он махнул рукой и начал:
За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» пели где-то вразнобой, И свадьба, и Победа были вместе В квартире этой, праздничной такой. А юная, красивая невеста Родителей пленяла и гостей, И даже дед с насиженного места, Готовил тост из старых запчастей. Но внучка отмела застолья речи: — Нет, дед, ты нам тост не затевай! А расскажи про бой, про свист картечи, Про самое заветное давай! — Ну внучка, я ж тебе не воевода, А просто — из запаса старшина. Тем более, что нашему народу Осточертела всякая война. Желаете историю простую Про девушку, солдата, старшину? Ну, и еще про долюшку лихую… Желаете? Так слушайте, начну. Из пополненья в наш пехотный взвод, При кирзачах и в званьи рядового, Парнишка, образца «двадцать второго», Был призван, как и многие в тот год. А рядом с ним, как тонкая лоза, Девчонка в аккуратной гимнастерке Представилась парнишкиной сестренкой, Прищурив синеватые глаза. И ахнул старшина: — Как есть детсад! Ты кто же будешь, пигалица-птица? — Я медсестра! — Ну, будешь медсестрицей! Хотя для взвода нам нужней солдат. Запунцевели щеки, нос и лоб, Обидой налились глаза-озера: — Я докажу! Увидите вы скоро! — Ну что ж, как говорится, дай-то Бог! …И шла война. Одна из страшных войн, Где миг и вечность составляют время, Где стонет, как в аду, людское племя, Где перекур, а после — снова в бой! Уходит группа в ночь за «языком» Или приходит, снова смерть обжулив На бруствере парнишку караулит Сестра, обняв винтовку со штыком. И шутит добродушно старшина: — Наш талисман, для всех смертей преграда! Твоя сестренка, парень, если надо — От фрицев защитит нас и одна! Однажды на нейтральной полосе, Пройдя орешника густые ветки, Разведка напоролась на разведку. И те, и эти — в маскхалатах все. Дозорный тут же вскрикнул: — Командир! Рука рванулась к верному нагану, Но — сталь над головою ятаганом На долю мига враг опередил. Поймет ли тот, кто не был под ножом, Что пережил разведчик в эту долю… И примет равнодушно чье-то поле По капле кровь, как будто под дождем. … Когда же с глаз упала пелена, Увидел над собою медсестрицу, Вокруг — друзей встревоженные лица, А в поле и окопах — тишина. В чалме из марли ноет голова, Но жив курилка, хоть горяч, как печка: — Ребята, так кому же ставить свечку? Ведь я ему… да что там говорить! Чуть дрогнула девчоночья рука, И взгляд ее скользнул в сторонку змейкой. — Да это вон она, из трехлинейки, Сняла того фашистского быка! Ее рука ослабила удар Эсэсовского острого кинжала. И те, другие, не покажут жала, От наших автоматов приняв «дар». — Ну, милая, должник я твой вовек! Ведь если в этой жизни разобраться, Мне ближе и родней тебя и братца Не сыщется на свете человек! Жене и сыну, матери, отцу Немецкой бомбой вырыло могилу. Чужие люди их похоронили, Отдавши дань терновому венцу. Да что ж ты плачешь? Глупая, не плачь! Слезой не воскресишь, как в сказке, милых. За всех убитых, раненых и хилых Нам даст ответ зарвавшийся палач! Ответила девчонка старшине: — Едины мы в судьбе неразделимой, Не брат мне тот мальчишка, а любимый. Назло всей этой проклятой войне! У нас на Белоруссии, в селе, Фамилий схожих больше половины И в радости, и в горе — мы едины, Живя на этой солнечной земле. … В ту ночь нас песней встретил соловей, В бору, где сосны тянут к звездам лапы. Все хаты спали, из соломы шляпы Чуть сдвинув на наличники дверей. И в этот предрассветный хуторок Вдруг ворвалось урчание моторов, И крик заполнил улиц коридоры: Всех жителей швыряли за порог. Овчарки, брань и «шмайсеров» стволы Загнали люд в церковные ворота, И плюнули металлом пулеметы В детишек, взрослых: мертвых и живых. И тут, и там метались вороньем По-над дворами факельщиков тени Горело все: цветы, трава, каменья, И то, что раньше звалося жильем. А мы смотрели, губы прикусив, Глазами отпечатывая снимки. Вот офицерик, скаля рот в улыбке, Затылок полутрупу прострелил. Вот в куче тел, лежащих под крыльцом, Раздался рвущий душу голос: — Тато! И немец запустил туда гранату, Небрежно пальцем выдернув кольцо. Обманутый мертвеющим соском Ребенок пискнул робко и несмело. Как видно, время покормить приспело, Но на груди той — кровь, не молоко. Молодчик волосатою рукою За ножку поднял, словно лягушонка, И в пламени исчез грудной мальчонка, Осмеянный гогочущей толпой. Приказ был: — Никого не выпускать! Ведь мертвый не расскажет и не встанет. Ошиблись гансы. Вскоре перед нами Отчет придется им еще держать! Поэтому — нам надо победить! Дойти до их берлоги — до Берлина, За все их зло воздать судом единым, А иначе — так незачем и жить! …Они дошли. Дошел и старшина. Под куполом раздолбанным рейхстага, Под сенью установленного стяга Штыками были вбиты имена… …За окнами гремела медь оркестра, «Землянку» пели где-то вразнобой, А за столом притихшая невеста Спросила деда: — Старшина… живой? Он поелозил в кителе погонном. Достал бумажник с книгу шириной, И снимок пожелтевшего картона Дохнул на всех прошедшею войной. И марш «Победы» грянул сам собою, И ясен без вопросов стал ответ: Под обгорелой вражеской стеною Стояли рядом — мать, отец и дед!