На съезде для семи тысяч ответственных партработников в начале 1962 года Мао сказал, что голод на семьдесят процентов объясняется природными бедствиями и на тридцать процентов человеческими ошибками. Председатель Лю Шаоци, видимо, не сдержавшись, поправил, что голод объясняется на тридцать процентов природными бедствиями и на семьдесят процентов — человеческими ошибками. Вернувшись со съезда, отец сказал маме: «Боюсь, товарища Шаоци ожидают неприятности».
Когда речи донесли до работников более низкого уровня вроде мамы, замечание Лю Шаоци вырезали. Населению не сообщили даже цифр Мао. Утаивание информации помогало держать народ в узде, вслух на коммунистов не жаловались. Помимо того, что большинство несогласных были убиты или нейтрализованы в предыдущие годы, многие китайцы не понимали до конца меру ответственности коммунистической партии. Чиновники не утаивали зерно. Партработники жили немногим лучше остального народа. На самом деле, в некоторых деревнях они первые оказывались жертвами голода. Голод был хуже любых бедствий времен Гоминьдана, но выглядел он по–иному: при Гоминьдане недоедание шло рука об руку с бесстыдной роскошью.
Еще до начала катастрофы многие партработники из помещичьих семей взяли родителей к себе в город. Когда разразился голод, партия приказала отослать этих пожилых людей в деревню, чтобы они разделили с крестьянами тяжелую жизнь — то есть голодание. Идея заключалась в том, что коммунисты не должны использовать свои привилегии ради «классово враждебных» родителей. Некоторых дедушек и бабушек моих друзей выслали из Чэнду, и они умерли голодной смертью.
Многие крестьяне почти не заглядывали за пределы деревни и обвиняли в голоде свое непосредственное начальство, дававшее им «вредительские» приказы. Из уст в уста передавались стихи, что руководство партии хорошее, вот только на местах все прогнило.
«Большой скачок» и чудовищный голод глубоко потрясли моих родителей. Хотя у них перед глазами не было полной картины, они не верили в возникновение голода из–за «природных бедствий». Их переполняло чувство вины. Работая в сфере пропаганды, они находились в самом центре машины дезинформации. Чтобы успокоить свою совесть, отец добровольно уезжал от уютной ежедневной кабинетной работы в деревню помогать голодающим, что значило, что он будет голодать сам. Таким образом он, в соответствии с учением Мао, делил с массами «радость и горе». Его подчиненные относились к этой практике крайне отрицательно, потому что им надлежало по очереди ездить и голодать вместе с ним.
С конца 1959–го по 1961 год, на пике бедствия, я редко видела отца. В деревне он вместе с крестьянами ел листья сладкого картофеля, травы и древесную кору. Однажды он шел по тропинке между полями и увидел вдали худого как скелет крестьянина, шевелившегося из последних сил. Вдруг он пропал из вида. Отец бросился к нему и обнаружил на земле труп.
Каждый день отец наблюдал ужасающие вещи, хотя маловероятно, что самые страшные: по доброй китайской традиции его всюду сопровождали местные чиновники. У него развились увеличение печени в тяжелой форме и отек. Несколько раз из своих поездок он отправлялся прямиком в больницу. Летом 1961 года он провел там несколько месяцев. Он изменился. Былой пуританский дух испарился. У партии появились к нему претензии. Его раскритиковали за «ослабление революционной воли» и велели выписаться из больницы.
Он пристрастился к рыбалке. Напротив больницы текла прелестная речка под названием Яшмовый ручей. Над ней низко склонились плакучие ивы, в воде преломлялись отражения облаков. Я часто сидела на покатом берегу и смотрела то на облака, то на папу с удочкой. Пахло человеческими фекалиями. На вершине холма на месте клумб разбили огород, кормивший сотрудников и пациентов больницы. До сих пор, закрывая глаза, я вижу, как гусеницы бабочек грызут капустные листья. Братья ловили их отцу для наживки. Грядки выглядели жалко. Врачи и медсестры явно не были сильны в земледелии.