В нашем зале для элиты можно было посмотреть кино, которое больше никому не показывалось, даже зрителям второго зала. Эти так называемые «справочные фильмы», как правило, состояли из фрагментов западных картин. Так я впервые увидела мини–юбку и «Битлз». Помню, как женщины на пляже окатили из ведра подглядывающего за ними мужчину; как художники–абстракционисты давали шимпанзе чернила, чтобы она размазывала их по бумаге; как человек задом играл на фортепьяно.
Думаю, все эти отрывки отбирались с таким расчетом, чтобы убедить нас в упадочности Запада. Их показывали только высокопоставленным партработникам, но и те получали лишь малую толику информации о Западе. Изредка демонстрировали фильм в малом зале, куда детей не пускали. Мне страшно хотелось посмотреть, я умоляла родителей взять меня с собой. Пару раз они согласились. К тому времени отец к нам помягчел. У дверей стоял охранник, но, поскольку я приходила с родителями, он не возражал. Я ничего не понимала. В одной картине, кажется, рассказывалось о пилоте, сошедшем с ума, после того как он сбросил атомную бомбу на Японию. В другом черно–белом игровом фильме гангстеры били в машине профсоюзного лидера, изо рта его сочилась кровь. Я была потрясена, впервые в жизни увидев, как проливается кровь. Коммунисты отменили в школах телесные наказания. Китайские фильмы той поры отличались мягкостью, сентиментальностью, оптимизмом; если в них и присутствовало насилие, изображалось оно стилизованно, как в традиционной китайской опере.
Меня озадачило, что западные рабочие ходят в чистых костюмах, даже без заплат — это не сочеталось с моими представлениями о том, что носят угнетенные массы в капиталистических странах. После фильма я поделилась своим недоумением с мамой, но она его не разрешила: я не поняла, что значит «относительный уровень жизни».
В детстве я представляла Запад юдолью горя и нищеты, описанной в андерсеновской сказке о бездомной «Девочке со спичками». В яслях, когда я не хотела есть, воспитательница говорила: «Подумай о детях, голодающих в мире капитализма!» В школе учительница призывала нас учиться прилежнее: «Вам повезло — вы ходите в школу, читаете книжки. В капиталистических странах дети работают, чтобы прокормить голодную семью». Часто, когда мы сопротивлялись каким–нибудь предложениям взрослых, они утверждали, что людям на Западе этого очень хочется, но у них этого нет, и мы должны радоваться своему счастью. Этот образ мыслей перешел у меня на уровень рефлекса. Если я замечала на однокласснице невиданный полупрозрачный розовый дождевик и думала, что хорошо бы и мне такой вместо скучного старого зонтика из вощеной бумаги, я тут же казнила себя за «буржуазные наклонности» и записывала в дневнике: «Подумай о детях в капиталистических странах — они и мечтать не могут о зонтике!»
Иностранцы представлялись мне чудовищами. У всех китайцев карие глаза и черные волосы, все остальные цвета кажутся им странными. Я воображала себе иностранцев более или менее в соответствии с официальным стереотипом: мужчина с рыжими растрепанными волосами, глазами нечеловеческой окраски, очень–очень длинным носом, пьяной шатающейся походкой и уродливо вывернутыми ногами, заливающий себе в горло кока–колу. Иностранцы все время со странной интонацией произносили «хэлло». Я этого слова не понимала и считала его неприличным. Когда мальчики играли в партизан, нечто вроде западных «ковбоев и индейцев», враги приклеивали к носу колючки и все время кричали «хэлло».
Когда я училась в третьем классе, мы решили украсить подоконники цветами. Одна девочка предложила принести красивые растения из сада, где работал ее отец. Сад принадлежал католической церкви на улице Спокойного моста. Когда–то при церкви существовал приют, но его закрыли. Церковь действовала под присмотром правительства, заставившего католиков порвать с Ватиканом и присоединиться к «патриотической организации». Образ церкви был одновременно загадочным и пугающим из–за антирелигиозной пропаганды. Впервые об изнасиловании я прочитала в одном романе, где оно приписывалось иностранному священнику. Еще священники всегда были империалистическими шпионами и злодеями, использовавшими детей из приютов для медицинских экспериментов.
Каждый день по пути в школу и обратно я пересекала усаженную софорами улицу Спокойного моста и видела силуэт церковных ворот. Моему китайскому глазу ее колонны казались крайне необычными: из белого мрамора, с греческими капителями; китайские всегда делались из раскрашенного дерева. Мне ужасно хотелось заглянуть внутрь; как–то я попросилась к девочке в гости, но она ответила, что отец не позволит. Это придало тайне пущей жгучести. Теперь я с готовностью вызвалась пойти за растениями вместе с ней.