– Билл Робинсон работает в гараже Ригли и живет где-то на Экснинг-Роуд. У него хобби – он механик по мотоциклам марки «Харлей-Дэвидсон».
– Отлично, – сказал я.
– Но, – возразил О'Хара, – что у всего этого общего с нашим фильмом?
– Ножи, – ответил я, – и то, что Валентин Кларк знал Джексона Уэллса.
– Удачи вам в возне с дерьмом, – пожелал Робби.
Босс оказался вислоносым тощим бизнесменом несколько старше сорока лет, не имевшим ни малейшего желания даже взглянуть на увеличивающиеся стопки коробок с отснятой пленкой. Он сказал, что не смотрит кино. Он презирает киноактеров. Он думает, что режиссеров следует подпускать к финансам только в наручниках. Его поле деятельности – это рискованные вложения капитала с гарантией размещения. Не то поле, подумал я.
Он потребовал немедленно представить ему отчет за каждый цент, истраченный с первого дня основных съемок, в результате чего производственный отдел О'Хары потратил целый день, записывая по пунктам такие вещи, как продовольствие, транспорт, плата грумам, губная помада и электрические лампочки.
Мы сидели вокруг обеденного стола в номере О'Хары, я уже сходил в свои апартаменты и переоделся. Поверх зашитой раны Робби наложил тугую повязку. Я по-прежнему чувствовал легкую дрожь, но был вполне в состоянии не выдать ее. Я сосредоточился на обсуждении поездки Зигги в Норвегию; обсуждение шло под минеральную воду и бренди.
– Дикие лошади! – негодующе воскликнул босс, обращаясь к О'Харе. – У вас не было разрешения на то, чтобы ввозить лошадей из Норвегии! Их нет в сценарии.
– Они есть в воображении повесившейся женщины, – ровным голосом объяснил О'Хара. – Ее воображаемая жизнь – это то, что компания считает лучшим в замысле фильма, и то, что должно быть на экране. Норвежские кони будут чудесным штрихом для рекламы и принесут больше денег, чем будут стоить нам.
Ответ О'Хары заставил босса замолчать; он хмурился, но, видимо, осознавал, что если будет чрезмерно мешать продюсеру высокого класса, то тот попросту уйдет из проекта, и весь замысел рухнет. В любом случае он обуздал свои агрессивные порывы и, читая отчет об уплате жокею-победителю, всего лишь чуть поморщился.
Счета были проверены, и босс желал поговорить о Говарде.
Я не желал.
О'Хара не желал.
На счастье, Говарда не оказалось в отеле, и разговор отпал сам собой. Я откланялся под предлогом своих ежевечерних совещаний с Монкриффом, и босс на прощание сказал, что верит в то, что мы в дальнейшем будем избегать «инцидентов», и заявил, что завтра утром должен будет увидеть съемки.
– Конечно, – легко согласился О'Хара, подмигнув мне. – График предусматривает диалоги, крупные планы и несколько сцен с людьми, входящими и выходящими из помещения весовой Хантингдонского ипподрома. Никаких сцен с толпой, они уже отсняты. Жокеи тоже завершили работу. Лошади будут перевезены обратно завтра после полудня. Благодаря отличной погоде и разумному руководству Томаса мы закончим съемки на ипподроме на день раньше.
Босс выглядел так, словно его укусила оса. Уходя, я гадал, может ли его хоть что-нибудь порадовать.
На мое совещание с Монкриффом заявились сразу Нэш и Сильва, каждый хотел продолжить практику частных репетиций. Нэш принес распечатку своей роли. На лице Сильвы не было косметики, зато было выражение ярой феминистки. Я попробовал представить, как она и О'Хара выглядят вместе в постели; это ни на дюйм не продвинуло мою работу, но поделать с этим я ничего не мог.
Мы просмотрели сцены. Монкрифф и Нэш обсуждали освещение. Сильва вскинула свой божественный подбородок, и, к ее удовольствию, Монкрифф оценил ее лицевые кости в терминах светотени.
Я самоотверженно пил бренди с болеутоляющим: возможно, с точки зрения медицины это плохое сочетание, но не беда. Когда все ушли, я занял полусидячее положение на кровати и не мог заснуть еще долгое время, дрожа и размышляя, и наконец решил, что в ближайшем будущем у меня за спиной всегда должна быть какая-нибудь стенка.
О'Хара своим звонком пробудил меня от тревожного сна в половине восьмого. Что-то поздновато.
– Как ты? – спросил он.
– Отвратительно.
– На улице дождь.
– Да? – Я зевнул. – Это хорошо.
– Монкрифф звонил синоптикам. После полудня должно подсохнуть. Так что мы можем взглянуть на хантингдонские сцены сегодня утром, когда фургон вернется из Лондона.
– Да… Я думал, босса это не волнует.
– Он сам уезжает в Лондон. Он не собирается ждать поездки в Хантингдон до вечера. Он сказал мне, что с фильмом, на его взгляд, все в порядке и он доложит об этом.
– Здорово!
О'Хара хихикнул.
– Он считает тебя деловым человеком. В его устах это самая высокая оценка. Он сказал, что я могу возвращаться в Лос-Анджелес.
– О! – Я был удивлен тем, насколько меня это расстроило. – И ты уедешь?
– Это твой фильм, – ответил он.
– Останься.
После паузы он сказал:
– Если я уеду, это покажет, что ты действительно у руля. – Снова пауза. – Подумай над этим. Мы все решим после просмотра. Жду тебя в одиннадцать в проекторной. Ты в состоянии?
– Да.
– Хотя не должен бы… – сказал он и отключился.
К девяти часам я решил отказаться от грандиозного британского завтрака и нашел на карте города гараж Ригли; к четверти десятого мой шофер нашел его на местности. Поверх бензонасосов был натянут навес – укрытие от дождя.
Билл Робинсон оказался обладателем длинных волос, кучи прыщей, сильного восточноанглийского акцента, короткой куртки из черной кожи, усеянной множеством золотых заклепок, и тяжелого инструментального пояса, болтающегося вокруг его тощих бедер. Он принял во внимание тот факт, что у меня был шофер, и выказал должное уважение.
– Чем обяз'н? – спросил он, жуя жвачку. Я усмехнулся.
– Мисс Доротея Паннир считает тебя отличным парнем.
– Да-а? – Он с довольным видом кивнул. – Она тоже неплохая старушенция.
– Ты знаешь, что она в больнице?
Улыбка с его лица исчезла.
– Я слыхал, что какой-то ублюдок порезал ее.
– Я Томас Лайон, – представился я. – Она сообщила мне твое имя.
– Да-а? – Он насторожился. – Вы не от ее сынка? Сынок у нее просто засранец.
Я покачал головой.
– Ее брат Валентин оставил мне по завещанию все свои книги. Она сказала, что доверила их тебе на сохранение.
– Не отдавать их никому, вот что она сказала. – Он выдул из жвачки пузырь, который с громким хлопком лопнул, и выжидающе уставился на меня. Я рассудил, что было бы ошибкой предложить ему деньги, что в современном мире придавало ему статус святого.
– Что, если мы позвоним ей? – сказал я.
Он не имел ничего против, так что я воспользовался своим мобильным телефоном и дозвонился до госпиталя, а после целой серии щелчков и соединений – до самой Доротеи.
Билл Робинсон, одетый в черную кожу с заклепками, говорил с ней, и его лицо сияло детской радостью. Надежда на то, что добрые старые времена не совсем минули.
– Она говорит, – сказал он, сунув мне обратно телефон, – что задница ваша сверкает подобно солнцу и что книги принадлежат вам.
– Отлично.
– Но они не здесь. В гараже у меня дома.
– Когда я смогу забрать их?
– Я могу явиться домой во время ленча. – Он бросил взгляд в сторону чудовищного сверкающего мотоцикла, скованного тяжкими цепями, дабы расстроить планы возможных похитителей. – Обычно я не прихожу, но, в общем, могу.
Я предложил купить час его времени у его начальства немедленно и не ждать ленча.
– Не выйдет, – с трепетом сказал он. Но его начальник был реалистом и потому с готовностью принял и предложение, и деньги. Билл Робинсон поехал к себе домой на моей машине в радостном настроении.
– Откуда ты знаешь Доротею? – спросил я по дороге.
– Моя девчонка живет рядом, – просто объяснил он. – Мы иногда помогаем старушенции. Приносим ей покупки, и все такое. Она сует нам конфетки, как малышне.