Я сочинила несколько писем и сказала Трейси, что они от Эрин. Еще у меня была совместная фотография с кузиной, которую я терпеть не могу, и я показала ее Трейси и сказала, что это Эрин. А потом, какое-то время спустя, я сказала ей, что Эрин нет дома, а ее мать сказала, что она больна. А на следующий день я оделась в черное и сказала Трейси, что Эрин умерла.
Трейси плакала. Она плакала перед матерью и перед учительницей, которая отвела меня к куратору и спросила, что случилось. И я рассказала ей ту же историю. Потому что мне нравилось – нравится – видеть, на что я способна.
Я несколько раз жмурюсь и вижу маму в окне палаты – окно и маму, которая стоит в голубом, как небо, костюме.
– Я думала, мы это уже обсуждали, – говорит она.
Обсуждали и даже закрыли эту тему, но оно сидит глубоко внутри, у самого сердца, и я не могу избавиться от этого чувства. Окно захлопывается и исчезает, а мама начинает расти.
– Мы очень тобой разочарованы, – говорит она, упираясь головой в потолок. – Разочарованы разочарованы разочарованы.
Обычно все происходило случайно. Я лгала, когда не собиралась лгать. Пользовалась уловками, которыми не собиралась пользоваться. Я открывала рот и произносила что-нибудь странное, новое, чужое – как будто внутри меня сидел другой человек.
Простите меня, говорила я родителям, когда вскрывалась очередная моя ложь. Я не хотела ничего дурного. И иногда это была правда.
А иногда – нет. Бездонная черная злоба, с которой я ничего не могла поделать, росла внутри меня, пока не заняла все свободное пространство.
Поезжай в Ракстер, сказала мать. Начни заново.
И я попыталась. Но у каждого из нас есть то, что нам удается лучше всего.
Я не скучаю по возможности говорить. Думала, что буду, но оказалось, что так даже проще. Одно написанное слово, и они выстраивают в голове целую версию меня, которая звучит так, как мне нужно, и значит то, что мне нужно. Половина работы сделана за меня.
Когда Паретта возвращается, я вижу очертания ее фигуры через занавеску. Вижу, как она останавливается на пороге, как мнется в нерешительности. Словно вспоминает о том, что я сделала. Но затем она отдергивает занавеску, и передо мной все тот же, хотя и залатанный, голубой костюм и та же маска с бледными разводами. Интересно, есть ли у них запасные или другим врачам тоже пришлось зашивать оставленные мной прорехи?
– Доброе утро, – говорит она.
Мои руки перевязаны ремнями. Я не могу дотянуться до маркерной доски, которую Паретта кладет на кровать, поэтому мне остается разве что показать ей большие пальцы, а этого я делать не намерена.
– Ты знаешь, что такое резонансная частота?
Я вскидываю брови. Какой странный способ начать разговор.
– Это частота, на которой колеблется объект, – поясняет Паретта. Ей явно неловко, как будто она не привыкла выражаться такими простыми словами. – Если резонансная частота совпадает, объект может разрушиться. Как стекло, если пропеть нужную ноту.
Я сжимаю кулаки и жду, когда она наконец даст мне доску. Не понимаю, зачем она все это рассказывает.
– Резонансная частота есть почти у любого объекта. – Она пристально смотрит на меня. – Даже у кости, Байетт.
Я тяжело сглатываю. Я помню боль, которая разрывала меня на части. Меня, Паретту и всех, кто слышал мой крик.
– Нет ничего, – говорит Паретта мягко, – что могло бы совпасть с этой частотой настолько, чтобы причинить боль. Ничего, кроме тебя и твоего голоса. – Она протягивает руку и кладет палец в перчатке мне на горло. – Что же оно с тобой делает, милая?
Я не знаю, хочу я сказать. Вам виднее.
Но она отступает, глядя на меня с тоской, и я слышу, как она прочищает горло.
– Я хочу кое-что тебе показать, – говорит она и ждет ответа, которого я не могу дать. – Но, думаю, ты не обидишься, если я попрошу тебя пообещать, что нового концерта не будет.
Я киваю, потому что у меня нет выбора, и она отстегивает ремни на запястьях. До меня долетает острый запах ее пота. Я вижу сухую кожу на ее лбу вдоль линии волос и родинку в уголке глаза.
Я слишком слаба, чтобы стоять самостоятельно, и Паретта помогает мне пересесть в кресло-каталку. Я дрожу под несколькими одеялами, мои колени покрыты синяками, ногти на пальцах ног обломаны. В Ракстере наши тела вовсе не казались странными, но здесь я натягиваю больничную рубашку пониже и сажусь попрямее, чтобы скрыть второй позвоночник.
Она кладет рядом со мной доску, вкладывает мне в руку маркер и толкает кресло к двери палаты. Я стараюсь запоминать все, каждую деталь, каждый поворот. Небольшую приемную, которую мы проходим насквозь, бледные квадраты на стенах, где раньше что-то висело, и коридор, по которому меня везет Паретта, с вытертым ковром и затхлым воздухом. Но все это быстро ускользает из памяти, и я не я не я не настолько здесь, как я думала.