Спор произошел у нас в понедельник, а с пятницы на субботу Буров, как обычно, уехал к маме «писать вещь». Мама его, Юлия Борисовна, с которой у меня никаких отношений не существовало, насколько я поняла из слов мужа, отдыхала в Болшеве. В квартире же ее остались цветочки, и Буров пообещал хотя бы раз в неделю поливать их. Обещание почему-то озаботило его. Каждый раз, вспоминая о цветах, он вздыхал так, словно ему по меньшей мере предстояла натирка паркета.
— У нас отдельная квартира, — говорила я. — И в субботу и в воскресенье ты можешь спокойно работать В течение шести-семи часов... На это время у меня хватит забот на кухне и в ванной. Никто не будет тебя беспокоить и тревожить... Наоборот, нормальное питание избавит тебя от изжоги.
— Мне может помочь только боржом.
— Хорошо, пусть боржом. Я буду ездить за боржомом на Рижский вокзал. Пусть это неблизко, но у меня не будет ощущения, что я покинутая мужем, одинокая женщина. Согласен?
— В твоих словах есть логика, — он ходил по комнате суетливо. Вообще после тех моих откровенных высказываний важности у него поубавилось, как пыли в комнате после уборки. — Есть логика. Вот только цветочки... Цветочки — они для одинокой женщины нечто близкое, почти родное. Пусть ты не любишь мою мать...
— Она меня тоже.
— Да, и она тебя. Но все равно, ты же не захочешь, чтобы, вернувшись домой, она застала там кладбище любимых цветов.
— Я хочу именно этого.
— Жестокая ты женщина.
— Просто прямая. А ты вертишься, как уж. И мама, и жена, и «вещь», и многотиражка.
Я, конечно, говорила не лучшим образом. Далеко не лучшим. Но ведь люди бывают плохими не потому, что хотят этого.
— Человек имеет много точек соприкосновения с действительностью, — оправдывался Буров.
— Однако он обязан отличать главное от неглавного. Ты же когда-то сам учил меня этому.
Буров ответил в свое оправдание, что, дескать, противоречия свойственны человеку, как жара лету. И в пятницу прямо с фабрики укатил на Кропоткинскую.
Субботу решила посвятить отдыху. Почитать, порисовать. Однако после завтрака обнаружила, что те немногие тарелки, которыми мы располагаем, словно клей, липнут к пальцам от жира и грязи. Отмыть их в мойке только горячей водой нет никакой возможности. Взяла банку с содой, мочалку. Провозилась не меньше часа. Прежде чем лечь на тахту, учуяла запах пыли. Надо опробовать новый пылесос.
Опробовала.
Вспомнила, что надо купить капрон. Внизу в магазине подходящего не оказалось. Поехала в Лосинку.
Вернулась к обеду. Пока сготовила, поела. Туда-сюда... Пять часов. Выяснилось, что нужно постирать кое-что из мелочей. Постирала, сама помылась.
Времени — половина восьмого вечера. По телевизору — «Ставка больше, чем жизнь». Две серии.
Бах! Бах! Бах! В роли обер-лейтенанта Клосса — Станислав Микульский.
Вот так и день прошел.
Книгу не раскрыла. Карандаш не взяла...
Утром — солнце в окна. Телеграмма в дверь. Из Болшева. Для Бурова.
«Юлия Борисовна попала автомобильную катастрофу. Находится больнице Склифосовского».
На Кропоткинской нет телефона. В старых районах с телефонами по-прежнему туговато. Хоть и не любила я свекровь, но телеграмма меня, естественно, расстроила. С царапиной в больницу Склифосовского не повезут. Решила ехать на Кропоткинскую к Бурову.
Выйдя из дому, хотела поймать такси. Не тут-то было. До понедельника ловить можно. Поплелась трамваем. Сошла у ВДНХ — и в метро.
Мужа застала спящим, несмотря на то что время было двенадцать часов дня. Открыл он дверь в своих синих сатиновых трусах. И тупо посмотрел на меня заспанными глазами.
— Ты? Чего? — спросил с порога голосом, просушенным и прокуренным.
— Посмотреть, как пишется «вещь».
— А... — неопределенно произнес он, видимо находясь еще в полусонном состоянии.
Сквозь открытую дверь увидела на кухне стол, пустую бутылку из-под коньяка, две рюмки. Спросила:
— Ты не один?
— У-у-у? — он еще не проснулся.
— Ты один в квартире?
— Один. А почему спрашиваешь?
Я быстро прошла на кухню. Рядом с бутылкой увидела пепельницу, полную окурков от «Беломора». На окурках следы губной помады.
— У тебя были гости?
Он отрицательно покачал головой.
— Будешь уверять, что пил коньяк из двух рюмок? И, шутки ради, красил губы помадой?
Буров сморщился, махнул рукой: